Высокое поле

— Не знаю… — растерянно отозвался Пашка и понял, что ему и в самом деле будет трудно набрать скорость, когда они приблизятся к дырявому забору кладбища.

— Не знаешь, а воруешь, шпана! Вот возьму да как двину по оттопыренной-то губе!

— За что?

— За то, что ты — самая подлая сволочь на земле: у людей последнее уносишь.

— Да я первый раз… — соврал Пашка.

— Первый раз! — сразу как-то беззлобно передразнил конвоир и даже сбавил шаг. — Все начинается с первого разу, со второго никто не начинал, голова дурная!

Пашка почувствовал, что разговор может кончиться самым лучшим образом: мужик даст ему в морду и отпустит. Это куда лучше, чем привод! Там одна милицейская возня что стоит! Сперва прямо с порога — за барьер, это уж у них такая манера. Потом — допрос. Потом — подпиши тут и еще вот тут, да так ласково, как за батькину пенсию. А еще — не дай бог! — дежурный не найдет карточку и прикажет веселому сержанту снять отпечатки. Тот опять намажет свою дребедень, возьмет Пашкину руку под мышку, как кузнец лошадиную ногу, и начнет: один палец — в одну графу, второй — в другую… Тьфу! Но самое паршивое, если, конечно, не отправят в колонию, — это тетка! Она с ума сойдет от злости… Пашка представил, как пятнами пойдет ее лицо, сухое, желчное — как она накинется с чем попадя в руках, только башку прикрывай — будет бить, щипать, царапать да еще сама же и рев устроит. После этого только дня через три-четыре наладится регулярное Пашкино питание: хлеб с маргарином и чай — утром, суп, картошка, чай — вечером, через двенадцать часов, а ведь сейчас не зима — сетку с продуктами за чужим окошком не снимешь… Беда…

«Ну, чего он тянет! Дал бы нешибко да отпустил», — опять пришла спасительная мысль.

Однако мужик не спешил, лысина его по-прежнему спокойно покачивалась над Пашкиным плечом. Вскоре послышался сухой, казенный стук дверей на каменном крыльце милиции, и Пашке стало ясно; больше ждать нечего. Он понимал, что бежать придется от самых дверей. Это опасно — кто-нибудь может выйти, но зато напротив кладбище и дыра в заборе, через которую постовые ходят прямиком на Международный, а главное — он знал по опыту — у самых дверей притупляется бдительность конвоиров, слабеет рука…

Скоро!..

Пашка стал прихрамывать сильней и даже кряхтеть. Покосился.

Лицо конвоира, красноватое не то от жары, не то от природы, было таким же бесстрастным, как и в трамвае, когда под напором публики он согласился, как пострадавший, отвести Пашку в милицию. Он всех заверил в этом твердым голосом, но как-то неохотно, видать, не любил такую возню.

«Вот еще немного — и пора!» — подбадривал себя Пашка. Он потянул носом и не понял, чем это так приятно пахнет от мужика всю дорогу? Даже от его руки… Это был удивительно тонкий и вкусный запах, напоминавший — и очень некстати — праздничные дни перед войной, когда мать пекла им с маленькой сестренкой всякую вкусноту…

«Пора!» — и кровь ударила в уши. Тело напряглось и задрожало, ноги настороженно переступали по косым квадратным плитам старой панели. Он знал, что это плохо, что надо расслабиться и лишь потом — в узел, но нервы не слушались.

«Да ну, пора же! Раз, два, три! Нет… Снова… Уже ступени! Раз, два…»

Со счетом «три» Пашка согнулся, юркнул винтом под руку конвоиру, резко рванул свое гибкое тело в сторону и в тот же миг почувствовал свободу.

— Стой!

Но ветер уже свистел в ушах Пашки. Забор совсем рядом. С разбегу — в дыру, только доски дохнули в лицо теплым воздухом, сладким запахом старой краски.

— Стой, говорят!

Но здесь, на кладбище, он был в знакомой стихии! Сколько раз он крутился тут с самыми закадычными друзьями зимой и летом; любил, особенно веснами, бродить один, находя здесь успокоение от неприятностей с теткой и глубокую, всегда неожиданную тишину среди суматошного города. Ему знакомы здесь все могилы известных людей и шикарные надгробия богатых вельмож, опущенных некогда в склепы внутри высоких красивых часовен, сработанных из металла и замысловатых чугунных решеток. Величественными за́мками возвышались они над простыми, безымянными могилами, бугрившими среди деревьев. За войну деревья слегка поредели, но зато отовсюду брызнула молодая, упругая зелень кустарников, поднимались молодые деревья. Сейчас, в июле, здесь было особенно глухо и уютно.

Пашка сгоряча прочесал мимо позеленевшего бронзового ангела и понял, что скоро могила Некрасова, а рядом — главный вход, люди… Это опасно.

— Стой, говорят тебе!

Резкий бросок вправо, еще раз вправо — туда, за могилу Врубеля, где самый глухой угол. Пашка на миг вспомнил, как приятно забираться туда самой ранней весной, когда солнце еще слабое, а на черном гладком камне этой большой могилы оно всегда грело сильней, надежней…

Мозоль драло, как солью. Липкий от пота носок разъедал живое мясо на большом пальце, и Пашке стало ясно, что запал у него на исходе, что больше терпенья нет. Оставался последний шанс — в склеп.

— Стой, хуже будет! — неожиданно близко прохрипел мужик, видать умело махнувший наперерез.