Высота

— Я только что был у вас. Видел, в каких условиях вы живете. Зима предстоит трудная. Война никого не греет. С внучатами-сиротами вы ютитесь в сырой темной лачуге. — Григорий жестом руки обвел большой кабинет деда и показал на дверь в сторону гостиной: — А здесь, видите, пустуют такие хоромы. Четыре комнаты, около ста квадратных метров. Хозяин умер, а я завтра уезжаю на фронт, в окопы. А пуля, она — дура, для нее все равны: простые смертные и знаменитые академики. Теперь вы поняли, зачем я вас пригласил? — Григорий смотрел в глаза Лукиничны.

— Что-то вы мудрено говорите, Григорий Ларионович. Не поняли мы, чем помочь можем.

— Помощь нужна не мне, а вам. Впереди зима, а она обещает быть лютой. Промерзнет насквозь ваш птичник. Покойный профессор своих пернатых в морозы переносил в квартиру, хотя птичник его хорошо обогревался.

— Что и говорить, старики действительно обещают зиму крутую, — согласился Захар Данилович. — Да и по приметам чую, что худо вам придется в хибарке, уже сейчас промерзает.

— Внуки начнут хворать, да и вы в свои годы уже не железные.

Старуха поднесла к глазам угол клетчатого платка, сокрушенно завздыхала, разглаживая левой рукой морщины на лбу.

— Откуда ему быть, здоровью-то? Жизнь так ломала, так крутила-вертела, что не приведи господь.

Наступила тягостная пауза. По лицам стариков Григорий видел, что оба они в растерянности.

— Теперь слушайте меня: две комнаты из четырех я решил передать вам.

Лица стариков вытянулись. Руки дворника, свесившись с коленей, крупно дрожали. Он даже поперхнулся, пытаясь не то что-то спросить, не то возразить.

— Да как же так?.. За что же это вы нам, Григорий Ларионович? — заохала и запричитала Степанида Лукинична, то прижимая руки к груди, то разводя их в стороны. — Кто мы вам — родия, что ли?

Старики ничего не понимали. Григорий решил разрядить напряжение:

— Я все продумал, дорогие мои старички. Может быть, я и не пошел бы на это, если бы сам не испытал сиротство. Мне жалко ваших внучат. В отличие от меня им придется расти не в семье знаменитого академика, а в семье старого дворника. — Григорий раскурил потухшую трубку, сел в кресло за письменный стол. — Вам и вашим внукам нужно теплое и удобное жилье, чтобы жить по-человечески. А мне нужны честные люди, которые смогли бы сберечь все, что осталось от покойного деда. — Григорий махнул рукой в сторону книжных стеллажей: — Эту библиотеку дед собирал полвека. В этом столе, — Григорий положил обе руки на стол, — лежат документы, архивные материалы, важные письма… — Бросив взгляд на открытый сейф, продолжил: — В сейфе этом — тоже важные документы и ценности. — Григорий обвел вокруг себя руками: — Все, что находится здесь, в гостиной и в двух остальных комнатах, нужно сберечь. Все это наживалось дедом честным трудом. Это был его духовный и материальный мир. Прошу вас, помогите мне все это сохранить.

Григорий встал и жестом пригласил стариков пройти за ним в гостиную. Когда они вошли в нее, Григорий заметил, как взгляд дворника начал метаться от хрустальной люстры к серванту, от серванта — к буфету, заставленному хрусталем и дорогим фарфором, от посуды — к картинам в дорогих рамах, висевшим на стенах.

— А куда все это девать?.. Где все это прятать? — озадаченно произнесла Лукинична. — В той комнате, где мы только что были?

Григорию была понятна растерянность стариков.

— Все это вам пригодится. Надо же из чего-то есть и пить. Часть посуды, к примеру, два эти сервиза, — он показал рукой, — мы перенесем в кабинет. Уберем и часть хрусталя. Всем остальным можете пользоваться.

— Нет-нет!.. — замахала руками Лукинична. — Мы не привыкшие есть из дорогих тарелок. У нас свои есть… Да и ребятишки больно озорные, из алюминиевых чашек уплетают так, что только успевай подливать да подкладывать. А чай-то… Чай в наших местах сроду из граненых стаканов пили, а их у нас, слава богу, хватает. — Видя, что старик онемел от неожиданного предложения Григория, Лукинична все стала решать сама. — Уж если вы, Григорий Ларионович, хотите помочь нам перезимовать, то дайте одну комнату, а остальные заприте. Мы сохраним все. А то и одной кухней обойдемся.

— Я вам оставлю две комнаты: эту и вон ту. — Григорий показал на дверь Фросиной комнаты. — В вашем распоряжении и кухня. Там есть все необходимое.

— Не нужна нам ваша дорогая посуда. Мы и из черепушек похлебаем за милую душу, не избалованы, ко всему привычные, — лились слова Лукиничны. И лишь когда запас ее благодарственных слов иссяк, она метнула взгляд на старика: — Ты-то что молчишь? Али язык проглотил?

— Я-то что… Я с превеликой благодарностью приму предложение ваше, Григорий Ларионыч. А что до добра, то все сохраним по совести. Но есть одна закавыка… — Старик неожиданно умолк.

— Какая закавыка?

— Да милиция, будь она неладна…

— Что — милиция?

— Разрешит ли? Больно строга она в Москве.

— Чем же она строга? — Григорий внимательно смотрел на дворника и никак не мог понять, что могло так неожиданно омрачить радость в душе старика.

Старик разгладил глубокие морщины на заросших седой щетиной щеках и шумно вздохнул: