Высота

Смена прошла. Теперь в калитке появлялись только одиночки.

Лодка покачивалась на неспокойной, слегка взъерошенной ветром воде, и на душе у Маши тоже было неспокойно.

Она смотрела на калитку, потемневшую после недавнего дождя.

Лодка стояла так близко, что Маша слышала ржавый скрип каждый раз, когда выходящий открывал калитку и когда пружина тянула распахнутую дверь обратно.

«Неужели Борис не передал записку?»

С тех пор как случилось несчастье с Пасечником, Маша жила в постоянной тревоге. Токмаков ни разу не позвонил, хотя до этого он звонил то по дороге домой, то прямо с домны. Маша расспрашивала о нем Бориса. Она узнала, что Токмаков осунулся, стал резок, не ходит в столовую обедать и ребята из бригады Пасечника носят ему в конторку еду. Рассказывая об этом, Борис жаловался, что Токмаков не переводит его в верхолазы. Борис уже хвастал отцу, что распрощался с лебедкой. «Завтра меня проведут приказом», — к ужасу матери, твердил он весь вечер.

Отец, искоса поглядывая на Машу, наказывал Борису передать Токмакову, что с пятнадцатого августа разрешена охота на водоплавающую дичь и что он зовет его в плавни, куда выезжает в субботу, с ночевой, если не будет дождя. Мать, вздохнув, сунула Борису узелок с пирогом для прораба и все причитала: «Берегись, сынок!» Маша понимала, что Токмаков понравился старикам, но ее это стесняло, и она боялась, что Токмаков стариковское внимание неправильно расценит.

А сегодня, когда она услышала от Бориса, что Токмаков не уходит с домны домой и даже ночует в какой-то трубе, она поспешила взять выходной, навестила в больнице Пасечника и вызвала Токмакова на свидание запиской: «Приходите. Я буду ждать».

Сваи набережной, у которой стояла лодка, отражались в неспокойной воде. Ветер рябил поверхность пруда, ворочал и гнул толстенные сваи, но это было безобидное самоуправство. Оно касалось не самой набережной, а лишь ее шаткого отражения.

Токмаков медленно вышел из калитки, и, опершись о перила проходной, показал вахтеру пропуск.

Усталой походкой он пересек мокрую набережную.

Маша протянула руку. Токмаков спрыгнул в лодку, ее сильно качнуло. Он уселся на корме. Маша оттолкнулась от берега, взялась за весла.

— Извините, заставил ждать. Только что сверху. Совсем по земле не хожу…

— Ну, куда вас везти? — спросила Маша. — Может быть, туда? — Она кивнула в сторону водной станции, где на трамплине, спиной к воде, стоял розовоплечий прыгун.

— Куда хотите, — безразлично ответил Токмаков.

— Может быть, к Кандыбиной балке? Где вы будете строить поселок?

— Можно и туда.

Он сидел сгорбившись и сосредоточенно смотрел, как Маша гребет.

Маша делала гребок за гребком и всматривалась в лицо Токмакова: небрит, воспаленные глаза запали, скулы заострились, волосы спутаны.

— Вы уже с работы?

— Я сегодня взяла выходной.

— Да? Хорошо, — сказал он рассеянно.

— Я недавно из больницы. Проведала Пасечника.

Токмаков так резко вскинул голову и выпрямился, что слегка качнулась лодка. Он с нетерпением глядел Маше в лицо.

— Сегодня Пасечнику лучше. — Токмаков глядел недоверчиво. Вечером после несчастья он ездил в больницу, но в палату его не пустили. Пасечник был в беспамятстве. — Ему намного лучше, — повторила Маша.

Маша рассказала, что всю прошлую ночь Пасечник бредил. Показывал на портрет Пирогова, висящий в коридоре за стеклянной дверью палаты, и кричал: «Прогоните этого человека! Он включает радио и мешает мне спать!» Рано утром Пасечник очнулся. Он отказывался от еды, твердя, что государство не обязано кормить дармоедов. Потом потребовал у няни водки и скандалил, когда водки ему не дали.

— Скандалил? — обрадовался Токмаков. — Это хорошо!

Токмакову трудно было представить себе Пасечника тихим, послушным, покорно лежащим на больничной койке. Поэтому его так обрадовало, когда Пасечник, в оживленном рассказе Маши, вновь предстал таким, каким его все знали.

А Маша подробно рассказывала о больнице, как она вошла в палату и Пасечник ей улыбнулся белыми губами, произнеся вместо приветствия: «Симуляция — залог здоровья»; как он беспокоился, что все еще идут дожди; как он жалел о том, что добрые люди будут без него «свечу» с «подсвечниками» поднимать, а он, мол, валяется, «тяжелоздоровый»; как он подмигнул Маше, и, сославшись на какого-то ученого, заявил, что вообще жить вредно, ибо от этого умирают.

Маша вспомнила: Пасечник просил передать Токмакову, чтобы тот не расстраивался.

Токмаков, услышав это, опустил голову.

Маша прервала свой рассказ на полуслове:

— Вот вы и расстроились, Константин Максимович. А он поправится. Он так бодр, так шутит, возле него дежурит Катя, она ему газеты читает. Я уверена, что он скоро выздоровеет.

— Такие люди, как Пасечник, не перестанут шутить даже перед смертью. А верхолазом ему уже не быть.

— Мало ли интересного дела на земле! Пойдет к нам в лесопитомник садовником. Он сегодня грозился, что поступит на лодочную станцию — встречать и провожать влюбленных…

— Пасечник?! Да он же презирает все земные профессии. Он — верхолаз, поймите, Маша. Войну провоевал в разведке — цел остался. А тут… И все по моей вине.