Высоцкий

На приисках у Вадима народ замечательный. Лица рогожные, а души шелковые. Есть разговорчивые, но больше молчаливых. И от тех и других успел набраться — на месяцы вперед. В Бодайбо начало концерта долго откладывалось: столовая всех, естественно, не вместила, пришлось выставлять рамы из окон. Перед Высоцким то и дело извинялись, а он одно отвечал, спокойно, без пафоса: «Эти люди нужны мне больше, чем я им».

Сибирь, Сибирь… Проехать бы по Колыме с кинокамерой — от Магадана до Индигирки.

Какой фильм можно сделать о лагерной Колыме! Но нет, здесь такое не разрешат ни в жизнь. А если за границей? Но сценарий писать надо здесь, где материал просто сам в руки идет. Вадим, когда ездили на Хомолхо, познакомил с Борей Барабановым — они вместе сидели. Воры устроили расправу над лагерными беспредельщиками, и Боря, хотя в резне и не участвовал, а попал, как говорится, под раздачу и девять месяцев провел в камере смертников, ожидая расстрела. За попытку подглядеть, как в «воронке» кого-то на казнь увозят, — десять суток продрожал в холодном подвале карцера. Когда Брежнев Хрущева сменил, люди посоветовали, чтобы мать Борина попросила помилования. Он ей сам образец жалобного письма отправил — с рассказом о его болезнях и ссылкой на Бога. Сработало: помиловали. Но четвертак вычеркнут из жизни… А сколько еще таких судеб, таких невыдуманных историй!

В Иркутске Высоцкий делится замыслом с Леней Мончинским: давай сочиним на пару. Тот в ответ: если писать, то роман, а потом уже его экранизировать. Что ж, ударили по рукам. Дома у Лени, в пятиэтажке на улице Сибирских Партизан, начали обсуждать сюжет. Первая глава будет — «Побег». Высоцкий уже примеривается к роли, которую он — даст Бог — сыграет.

Как-то он берет в руки гитару, начинает петь. Немного времени проходит — и его к окну подзывают: гляди-ка, сотни слушателей выстроились у дома. Высоцкий — на балкон, и народ получает в подарок концерт часа на полтора.

Утром под дверью квартиры — гора цветов.

Вторая поездка во Францию далась не без труда: сначала в ОВИРе выписали стандартный отказ, но при этом посоветовали обжаловать решение в Министерстве внутренних дел, что и было сделано. Кажется, были еще и звонки «значительных лиц». В общем, начальник главного, союзного ОВИРа Обидин, вопреки фамилии своей, на письме Высоцкого начертал совсем не обидную резолюцию, попросив московское ведомство «внимательно рассмотреть просьбу заявителя». Отпустили, взыскав за визу 271 рубль.

На этот раз в Париж прибыли самолетом, а через несколько дней — в Монреаль, где в самом разгаре Олимпийские игры. Остановились в доме Марининой подруги Дианы Дюфрен. Буквально в первый вечер натолкнулись в городе на двух знаменитых футболистов — Блохина и Буряка. В прошлом году Высоцкий выступил перед нашей сборной на подмосковной базе, после чего она выиграла какой-то товарищеский матч. На этот раз команда лавров не стяжала, и ребята явно подавлены. Привели их к себе, а когда они обмолвились, что у Буряка завтра день рождения, — с удовольствием напел им на кассету несколько вещей. Здесь, естественно, присутствует целая «группа поддержки» из советских эстрадных артистов. На следующий день Лев Лещенко пытается пригласить Высоцкого спеть для ребят в Олимпийской деревне, но спортивный министр Павлов не позволяет.

Сделана запись на студии RCA: там и старые песни, и новые, в том числе «Купола» и «Разбойничья». Обещают выпустить диск. Уже не терпится подержать в руках свою полноценную, большую и твердую пластинку, а то советские гибкие «миньоны» смотрятся жалкой подачкой. Народ их, конечно, покупает, и даже журнал «Кругозор» с дыркой посередине, где две баллады из «Мак-Кинли» опубликованы, имеет хождение у коллекционеров, но конкурировать с сотнями тысяч самодельных магнитофонных записей эта мелочовка никак не может. А еще позвонил эмигрант Миша Аллен, который пять-шесть лет назад опубликовал в здешних журналах свои переводы песен Высоцкого на анг- лийский. Здорово!

Первый знакомый, обнаружившийся в Америке, — Миша Барышников, с которым он когда-то встречался в Ленинграде, потом в Москве пытался ему помочь по автомобильным делам. Виделись и в Париже — Миша к тому времени уже перемахнул через океан. И не ошибся: танцует в американском балетном театре, карьера движется блестяще, а ему еще и тридцати нет — всё впереди. У него уйма смелых постановочных замыслов, которые в Союзе и в голову бы не пришли. Да, хорошо мастерам дрыгоножества: их язык всему миру понятен без перевода.