Высоцкий. На краю

«…Уже до донышка доходит, уже всеобщая духовная гибель высунулась на всех нас, и физическая вот-вот запылает и сожжет и нас, и наших детей, — а мы по-прежнему все улыбаемся трусливо и лепечем косноязычно:

— А чем же мы помешаем? У нас нет сил.

Мы так безнадежно расчеловечились, что за сегодняшнюю скромную кормушку отдадим все принципы, душу свою, все усилия наших предков, все возможности для потомков — только бы не расстроить своего утлого существования. Не осталось у нас ни твердости, ни гордости, ни сердечного жара…

Итак, через робость нашу пусть каждый выберет: остается ли он созерцательным слугою лжи (о, разумеется, не по склонности, но для прокормления семьи, для воспитания детей в духе лжи!), или пришла ему пора отряхнуться честным человеком, достойным уважения и детей своих, и современников. И с этого дня он:

— впредь не напишет, не подпишет, не напечатает никаким способом ни единой фразы, искривляющей, по его мнению, правду;

— такой фразы ни в частной беседе, ни многолюдно не выскажет ни от себя, ни по шпаргалке, ни в роли агитатора, учителя, воспитателя, ни по театральной роли;

— живописно, скульптурно, фотографически, технически, музыкально не изобразит, не сопроводит, не протранслирует ни одной ложной мысли, ни одного искажения истины, которое различает…»

— Как будто бы, по сути, все верно сказано. Разве не о том все наши бесконечные разговоры закулисные, что на Таганке, что на Чистых прудах? И с Петровичем, и с Венькой, с Карякиным и Можаичем, с Олегом и Эрнстом. Только разве так нужно говорить с людьми, чтобы по-настоящему задело? Менторская тональность проповедь пастыря-духовника не цепляет. И даже по форме письмо Солженицына, как инструкция ЦК ВКП (б): первое, второе, третье… То нельзя, это не смей… Никого не тронет, этими инструкциями все перекормлены…

— Ну как не тронет? — возмутилась Марина. — У нас в прессе такой шум, столько знаменитых людей об этом письме только и говорили…

— А из-за чего шум? Истины-то прописные, всем известные. На каждой кухне только о том и болтают.

— Вот именно, что на кухнях! Только это вы и можете…

— Ух ты, пламенная моя революционерка. Клара Цеткин! Жанна д'Арк! Жанюрочка моя, Жа-Нюрка… А я, ну ты помнишь?«Ни единою буквой не лгу, не лгу…»Хочешь спою, Маринетточка?

— Ночь на дворе.

— Самое время. Я тихонечко.

— Володенька…

…На премьере «Мак-Кинли» в кинотеатре «Россия» 8 декабря 1975 года Высоцкий вышел из зала, не досмотрев фильм. На пустой лестнице обернулся, увидел Милькину, махнул ей рукой на прощанье:

Спокойной ночи! До будущей субботы!..

И быстро сбежал вниз, постукивая коваными каблуками.

«Мелодии мои попроще гамм…»

— …Ты посмотри, что я нашел! — Высоцкий протянул Марине бумажный прямоугольный конверт с какими-то разводами. — Это я, моя первая пластинка, дай Бог памяти, какого, кажется 68-го, года.

Влади взяла в руки невесомый конвертик: «Вот это?»

— Ну да, а что? У нас выпускались такие гибкие пластиночки с популярными песнями. Брали на киностудиях записи и штамповали огромными тиражами. Народ расхватывал, тем более цена им была копеечная… Вот на этой мои песни из «Вертикали».

— И это все?

— Все… Но ничего, я что-нибудь придумаю. Мне уже обещали помочь.

Марина не отрицала, что очень рассчитывала на выход в Союзе дисков Высоцкого, по крайней мере, по двум причинам: «…если пластинка выйдет, это будет своего рода признание твоего статуса автора-композитора. И потом — мы довольно скромно живем на твою актерскую зарплату, так что лишние деньги не помешают…» Директор Таганки Николай Дупак видел, что «Володя страшно комплексовал из-за того, насколько он, по сравнению с Мариной при всей своей популярности, нищий. Потому он так много и концертов давал, чтобы не жить за ее счет…».

Но пробиться хотя бы в очередь на запись в студию «Мелодия» было делом нереальным. Тем более с такой репутацией, как у Высоцкого. В музыкальных кругах ходили слухи, что, возмущенный вторжением в свою вотчину чужака с какими-то сомнительными песенками, «мэтр советской песенной поэзии» Евгений Долматовский (спокойно зарабатывающий себе на хлеб с маслом бессмертными «Комсомольцами-добровольцами») на заседании художественного совета фирмы «Мелодия» взбунтовался: «Любовь к Высоцкому — это неприятие Советской власти. Нельзя заблуждаться: в его руках не гитара, а нечто страшное. И его мини-пластинка — бомба, заложенная под нас с вами. И если мы с вами не станем минерами, через 20 лет наши песни окажутся на помойке. И не только песни».

Что ж, в провидческом даре Долматовскому не откажешь.

Популярный в 70-х годах эстрадный певец Эдуард Хиль, смеясь, вспоминал аналогичное заседание «суда инквизиции» — худсовета, утверждавшего его программу. В ней были три песни Вениамина Баснера на «морские» стихи Высоцкого. Члены совета возражают.

— Так это не тот, — тут же нашелся Хиль. — Это Василий Высоцкий, наш ленинградский малоизвестный поэт.