Высшая легкость созидания. Следующие сто лет русско-израильской литературы

Большая часть анализируемых и упоминаемых мною произведений так или иначе включает мифы о спасении. Романы же, которые рассмотрены в отдельной главе, посвященной этой теме, целиком движимы идеей и отчаянной жаждой спасения. Значимость и мифичность спасения в них тем более высока, что спасение оказывается невозможным, фантастическим или утопичным, в то время как потребность в нем не метафизична, не религиозна, а предельно реалистична. В романе М. Юдсона «Мозговой» герой, переживший катастрофу, ищет спасения от фантазмов, населяющих «чулан» его русско-израильского бытия и находит его в словах и речах, растекающихся по древу, по которому он, как по «лестнице на шкаф», поднимается к осознанию собственной значимости как шамана и мага того маленького племени учителей и учеников, в котором он живет или которое живет в нем. Как спасение в катастрофе Юдсона, так и спасение в Катастрофе, то есть Холокосте, А. Тарна носит характер нереализованной утопии. В романе «Рейна, королева судьбы» создается миф о том, как изменение реальности в израильском настоящем может или не может изменить историю в прошлом европейского еврейства, о том, можно ли бывшее сделать не бывшим. Так же и роман «Пепел» жестко увязывает спасение сегодняшнего Израиля с историей Холокоста. Для Тарна, в любом случае, спасение невозможно без жертвы, масштабы которой нельзя предвидеть, а потому выживаемость, гомеостазис любого фрагмента актуального бытия всегда остается под вопросом. В романах «Последний выход Шейлока» Д. Клугера и «Фридл» Е. Макаровой этого вопроса уже нет: в них истории о не-спасении в гетто и лагерях смерти Холокоста открывают новые возможности спасения как «возвращения домой» в первом случае и спасения человеческого существования и его смысла при помощи искусства – во втором.

Мифы дома и спасения обретают дальнейшее развитие в теме империи, в которой сливаются мечты о безопасности и всеобщности, о пространстве и времени без границ, о человеческой коммуникации без труда и потерь. В романе А. Гольдштейна «Помни о Фамагусте» миф об империи отождествляет ее с красотой и искусством, а через них – и с самой реальностью как прыжком за пределы конечности, в терминах К. Мейясу. «Воскрешение» Соболева выступает как эпос экзистенциальной империи, которая становится способом познания реальности, вечного поиска всплывающих и исчезающих островов-призраков свободы в океане всевластия, поиска «сферы стойкости», позволяющей пережить пространство-время, спастись самому и остановить человечество в его безумном марше к пропасти. Мифопоэзис Соболева сталкивает две культурообразующие парадигмы: линию и сферу. Первая реализуется в спасительной прямоте и безопасности путей империи, вторая же – во всеобъемлющей замкнутости этих путей на себя. В этой модели рождается история советских евреев поколения, родившегося в 1970-х, и его миф о таком всеобщем и безграничном бытии, в котором все связаны ответственностью за всё и, главное, за предотвращение катастрофы.

Катастрофы, однако, не избежать, апокалипсис наступает, и прежде всего там, где литература ощущает себя наиболее защищенной, по-имперски неуязвимой и безграничной: в языке. Один из самых еврейских романов русско-израильской литературы – «Шебсл-музыкант» Я. Цигельмана – оказывается и одним из самых постмодернистских. Симуляция талмудического нарративного и герменевтического стиля призвана остановить время и заменить его перманентным, вневременным апокалипсисом языка. Этим языком рассказывается о том, как в недрах еврейского местечка рождается пророчество о Холокосте и о рождении современного Израиля. Если Цигельман был первым русско-израильским представителем постмодернизма в 1980-х и 1990-х годах прошлого века, то Л. Горалик видится его наиболее последовательным и зрелым адептом в 2000-х. Их столь во многом различающиеся идейно-художественные программы объединяет всепоглощающий миф о конце времени. Короткая проза Горалик, как, например, та, что вошла в циклы и сборники рассказов «Говорит» и «Короче», распространяет катастрофу в языке на все сферы бытия. Здесь, как и в комиксе «Заяц ПЦ», формируется миф о невозможности продолжения существования как об экзистенциальной, этической и культурной проблеме. Апокалиптическая мифология и поэтика Горалик достигает своего апогея в самом израильском ее романе «Все, способные дышать дыхание», где картина мира распадается и замирает вне времени, потому что, в терминах спекулятивного реализма, распадается корреляция между бытием и познанием, концепция антропоцена об эксклюзивном доступе человека к объектам и реальности признается несостоятельной, зато этическая ответственность и чувство вины распространяются на все существующее, которое, таким образом, вновь оказывается империей без границ.