Высшая мера

— Не особенно. С неделю. Помните, мы с вами встретились на Цветном? С того дня.

— Именно с того дня?

— Именно с того дня.

— Вы как будто этим хотите сказать…

— Ничего не хочу. Плохой коньяк в Сесесерии. Нельзя сравнить с французским. Помните?..

Печерский снова налил, выпил, щелкнул языком и рассмеялся.

— Павел Иванович, — вдруг мрачно и злобно сказал он, — а вы ведь меня обманули.

— Послушайте, Печерский…

— Вы меня обманули! — выпив до дна коньяк, почти закричал Печерский. — На Цветном бульваре вы

мне солгали.

— Послушайте, вы…

— Вы мне солгали, — упрямо повторил Печерский, — На Цветном бульваре я спросил вас: “Вы

решились? Значит, вы решились?” Вы ответили: “Да, я решился”. Вы помните?

Александров открыл рот, но крики за стеной заглушили его.

— Лысый, чорт! Лысый!

— Ни хрена!

— Банко!

— Я сказал, — вспомнил Александров. — Да, я именно так и сказал. “Я решил”, то есть, я решил

вернуться, решил вернуться и работать. Честно работать.

За стеной кого-то ударили по руке. “Фрайер, не тронь карту!” Вопли и хохот опять заглушили

Александрова.

— Полковник Александров, вы передернули! — вдруг закричал Печерский.

— Хотя вы и пьяны, но, сударь, я вам не советую…

— Я немного выпил, но вы должны меня понимать. Я не сплю ни минуты третьи сутки. За мной слежка,

— шопотом, как бы в бреду, продолжал Печерский. — И, чорт его знает, кто следит!.. Свои ли, чужие? К

“Станиславу я не пошел и не пойду. Ну его к чорту! Сегодня я был в одном доме, в квартире одного инженера,

он пришел туда следом за мной. Вы меня понимаете?

Он снова налил коньяку и жадно выпил и со стоном выговорил:

— Можно сойти с ума…

— Не понимаю. Следят, ну пусть следят. Раз за вами ничего нет, раз вы чисты, чего же вам бояться? — с

некоторым сочувствием сказал Александров. — Ну, возьмут. Возьмут и выпустят. Насколько я понимаю, вы

здесь легально?

Печерский не ответил. Он сидел на кровати, обхватив колени, мигая красными припухшими веками.

Вдруг он рассмеялся.

— Господин Александров, послушайте. Вы притворяетесь или вы идиот…

— Да ну вас к чорту!.. — Александров взял фуражку.

— Погодите, — удержал его Печерский. — Погодите. Слушайте. Вы должны выслушать, чтобы все было

ясно. Вы говорите — легально. Не верю, чтобы вы забыли ту ночь в Париже и разговоры с Мамоновым.

— В Париже с Мамоновым? Я надеюсь, это не серьезно… Ночью, в ночном кабаке, за рюмкой ликера…

Не может быть… Это — сумасшествие.

— Почему не может быть?

— Да что вы слепой, что ли? Вы же три недели в Москве, в России!

— Начнем, как говорится, “аб ово”, “товарищ” Александров, — почти спокойно сказал Печерский. — Вы

считаете нормальным, чтобы я, русский офицер, русский по вере, по крови и по рождению, укрывался со всякой

сволочью, в воровской малине…

— Да вы же сами этого хотите…

— Допустим. Ну тогда вы считаете нормальным, что вы, легальный “товарищ Александров” живете под

Москвой в избе у грязного мужика, что вы делаете по двадцать верст в сутки по Московским мостовым,

нанимаясь в монтеры, в мастера, в слесаря. Павел Иванович Александров, трижды раненый немцами, гвардии

полковник и георгиевский кавалер…

— Хорошо! Вы хотите, чтобы вас уважали за старое. А кому оно нужно, старое? Его даже не замечали.

Вот я жил, тратил уйму денег, все на себя и для себя, никому не помогая, не замечая грязи, голода и нищеты.

Какой эгоизм, какая пустота!..

— Кающийся дворянин.

— А вы даже не дворянин. Вы даже не офицер. Может быть, потому что я кадровый, потому что я с

пажеского корпуса до семнадцатого года двадцать лет тянул лямку, потому-то я и возненавидел устав и погоны

и строй. А вам, впопыхах, в школе прапорщиков военного времени, царь дал звездочку, и галун и вы за эту

звездочку или за две звездочки на стену лезете и лоб разобьете…

— Пускай, пусть я школы прапорщиков. Я офицер военного времени — верно. А вы кадровый, вы

гвардеец и аристократ! Но вы, все-таки вы изменили присяге, а я умру славной смертью, как честный солдат.

— “Присяга”, “долг”, “честь”. Я, полковник Александров “порядочный человек и офицер”. Я, например,

не мог жениться на гувернантке, на горничной. За это выгонят из полка, перестанут принимать в обществе. А

заразить гувернантку сифилисом и сделать ей ребенка можно. А быть педерастом и развращать кадет — можно.

Мой долг, например, взять вас за воротник и отправить куда следует, врага моей родины и народа — я все-таки

не могу. Зачем вы мне все это рассказываете? Уж лучше бы не знать.

Печерский сидел на кровати, откинувшись к стене, упираясь затылком в стену. Теперь он говорил тихо,

почти шопотом.

— Все равно. Понимаете, все равно. Гимназистом, в Воронеже, я из упрямства, из озорства спустился

первый на лед. Стал на лед и отбежал от берега. Лед трещит и гнется и синие трещины побежали. А итти надо,

итти, только не стоять на месте. Вдруг доберусь.

Он схватил чашку, выпил и с горечью и злобой сказал;

— Какая сволочь!.. Какая сволочь! Дают явки к трусам, к падали. Все — сволочь. Вот только Наташа.

Одна — Наташа. Да что — всегда руки целовала, всегда я^для нее бог… Да, трещит лед.