Высшая мера

— Что же вы думаете об этом, господин профессор?

Но господин профессор в Париже и не думает, вернее, старается не думать обо всем этом.

— Я сказал ей: “Фрау профессорша, пусть ваша старшая дочь помогает моей Мине работать на кухне. Я

ей буду платить, — немного, но я ей буду платить”. “Моя дочь — не прислуга”, — отвечает она. Очень хорошо,

она не прислуга, но чем это место хуже места на улице, на Фридрихштрассе. Она уже мажет губы и подводит

глаза. Что же ее ждет, мой друг, что ее ждет? — спрашивает господин Эшенберг, по привычке обращаясь к

своей собаке. Собака молчит и стучит хвостом об пол.

Вечером господин Эшенберг надевает черную пару и берет котелок и зонтик. Это очень странно, он

редко выходит из дома. Он замечает мой взгляд и говорит:

— Сегодня мне шестьдесят четыре. Благодарю вас. В сущности, меня не с чем поздравлять. Слава богу, я

сохранил силы и работаю не хуже тридцатилетней Мины. Но сегодня я устроил себе маленький праздник. Я еду

в Луна-парк.

Я тоже беру мою шляпу.

— Минуту, господин Эшенберг. Я еду с вами. Я еще не был в Луна-парке в Берлине.

— Вы не были в Луна-парке! — удивляется он. — Все иностранцы бывают в Луна-парке. Это — третий

Луна-парк в мире. Первый — в Нью-Йорке. Я долго думал над тем, как провести этот день моей жизни, день

моего рождения, но лучше Луна-парка не придумаешь.

Рекс поднимается со своей подушки и идет следом за хозяином.

— На место, Рекс. Спи, Рекс. Это не для тебя, — говорит Эшенберг, и мохнатый мюнхенский пес

поворачивается и обиженно возвращается на подушку у камина.

Мы с Эшенбергом выходим и в коридоре встречаем профессоршу. Она опускает глаза и старается

проскользнуть между мной и хозяином пансиона И хозяин, господин Эшенберг, смотрит на нее строго и

многозначительно.

Мы плывем на империале большого белого автобуса по зеркальной глади Курфюрстендам. Немцы

доводят берлинский асфальт до зеркального сияния, чуть не до прозрачности. Огни домов и реклам и самые

дома кажутся поставленными на зеркало. Полицейские на перекрестках играют оранжевым, красным и зеленым

огнями семафора. Автобус плывет, и мимо нас проплывает готический шпиль Гедехнискирхе. Позади церкви

встает электрический контур и светящийся, как экран кинематографа, кафе Ам Цоо. Дальше плывут одинаковые

шестиэтажные дома с палисадниками, веранды кафе с белой плетеной мебелью, пестрыми абажурами и

цветочными вазами на балюстраде.

Бывший император Германии, Вильгельм второй, — музыкант, драматург, художник — считал себя и

архитектором. На плане, который он утверждал, над крестом Гедехнискирхе Вильгельм сделал карандашей

черту и звездочку — нота бене. Почтительные академики архитекторы поняли эту черту и звездочку буквально

и воздвигли над крестом Гедехнискирхе — стальную мачту и чудовищную золотую звезду на ней. После

революции мачту и звезду сняли.

Курфюрстендам — гостиницы, кафе, кабаре, бирхале и вайнштубе — развертывается по обе стороны

непрерывной, успокаивающей глаз панорамой. От белых квадратиков на каретках таксомоторов рябит в глазах и

все чинно, чисто и благопристойно в машинах, домах и людях Берлин-Вестенс — “W” в этой части города.

Двадцать пять лет назад здесь были огороды, — говорит господин Эшенберг, и неизвестно, жалеет ли он

о прошлом или гордится настоящим.

Мы подъезжаем к Луна-парку. Розовое электрическое зарево дрожит в небе над большим участком земли,

от которого отступили дома. Сотни и тысячи людей оставляют автобусы и трамваи и толпятся у турникетов.

Нельзя понять, где живет и где работает молодой человек в сером пальто и. мягкой зеленой шляпе впереди

меня. Возможно утром он продавал мне запонки в универсальном магазине “КДВ”, а, может быть, я видел его в

собственном Паккарде на Унтер-ден-Линден. Но, очень может быть, он приехал из далекого Нордена, из

рабочих кварталов, и его зеленая шляпа и серое пальто пахнут копотью фабричных труб и бензином, которым

он отчищал свое единственное праздничное платье. Это радужное, расточительное сияние электрических лун

— обманчивое, миражное сияние. Оно скрывает морщинки, и смягчает резкий грим у состарившихся женщин,

оно скрывает вытертое сукно и заштопанные локти бедняков. Мы идем галереей витрин, — это магазины

Унтер-ден-Линден, Фридрихштрассе и Курфюрстендам выставили здесь обувь и зонтики, одетые в шелк

манекены, приборы для маникюра и духи, английские чемоданы и трости, котелки и цилиндры и перчатки, —

все, о чем вожделеют Карлы и Мицци, Лины и Гансы. Мы идем довольно долго вдоль витрин и выходим на

террасу.

— А… — протяжно и глубоко вздыхает господин Эшенберг.

Мы стоим как бы на террасе египетского храма. Широкая лестница ведет вниз, — широкая и

монументальная лестница, выкрашенная в кирпично-коричневый цвет. Все вместе похоже на грандиозную

декорацию из Аиды в обыкновенном оперном театре. Но внизу развертывается неограниченное пространство,