Высшая мера

Следователь вынул из пачки папиросу и поднялся, посмотрел зачем-то в окно с двойными рамами: там мельтешил снежок. За непромытыми стеклами снежинки казались серыми. Проникали звуки войны — протяжная, несмолкающая канонада, осыпь бомбовых взрывов. Фронт был рядом, в десяти километрах. Следователь закурил и, хмурясь, снова посмотрел в окно, будто искал в мельтешении снегопада приемлемое решение. Нелегкая задача. Облеченный доверием закона, он не имел права прислушиваться к голосу собственного сердца. В своих действиях он должен подчиняться только букве закона. А преступил ли подполковник Табаков закон, следователь еще не решил. Были и «за», были и «против». А он обязан сказать единственное: «виновен» или «невиновен». Мысли уходили, как вода в песок, не оплодотворяя, не принося нужного решения.

Ввязывались, влезали в размышления и мысли о немцах. Как они могли?! Что это? Деградация армии или ее полководцев? Или деградирует целая нация? Маркс говорил, что нации, как и женщине, не прощается минута оплошности, когда первый встречный авантюрист может совершить над ней насилие. Великий сын Германии предвидел минуту оплошности своей родины… Если б Ольшаны — единственный случай гнусности. Если б! В первый же день войны, не сумев сломить сопротивление красноармейцев, немцы погнали впереди себя мирных жителей приграничного селения Мотыкалы под Брестом. В сентябре «Красная звезда» напечатала о том, как фашисты свои укрепления возле села Ельня прикрыли женщинами и детьми, чтобы сорвать контратаку советских войск… Факты, факты…

Нужно было найти истину, вину или невиновность не немцев, а своего командира, подполковника танковых войск Табакова…

Дверь смежной комнаты отворилась, и на пороге остановилась кареглазая девушка в армейской гимнастерке и защитной юбке. На стройных ножках — серые, машинной валки валенки.

— Извините, Владимир Петрович… Вас к телефону…

Следователь недовольно нахмурился, как бы размышляя, стоит ли идти. Вышел. А она осталась, закрыв за ним дверь. Похоже, это ее смех слышал Табаков после чьего-то рассказа о своем брате-романтике. Табаков посмотрел на нее с откровенным недружелюбием: «Боятся, как бы я чего не стащил, что ли?»

— А я вас знаю! — торжествующе пропела она. — О вас в газетах писали. Как вы немцев палили!

— Спасибо. Польщен.

— А вы колючий!..

— Не успел побриться. Сюда срочно вызвали.

— А женщины колючих любят. Правда?

Возвратился следователь, и девушка, озорновато стрельнув глазами на него и Табакова, скрылась за дверью.

— Вот что, товарищ Табаков… — Следователь стоял возле стола, не поднимая взора. — Вам надлежит срочно явиться в штаб дивизии. Доложитесь дежурному оперативного отдела…

— Мы прощаемся?

— Мы не прощаемся. К сожалению. Не все ясно, товарищ Табаков. — Он расписался на пропуске и протянул его Табакову, все так же не обращая к нему взора.

Табаков молча прошел мимо девушки, сидевшей за машинкой. Смутился, когда она вдруг сказала вслед:

— А где ваше «до свидания», товарищ подполковник?

— Простите… С удовольствием — до свидания, но… не здесь. Слишком серьезное для свиданий учреждение.

Она улыбнулась и тут же завязала губки — вон я какая строгая! Вспомнила, кто он здесь, кто — она. Проводила Табакова длинной очередью пишущей машинки.

Табаков вышел на крыльцо, отдал часовому пропуск. Под валенками свежо, мягко хрустнуло. На брови, на ресницы садились мохнатые снежинки, шинель от них стала рябой. Даже непонятно: откуда они падают? В небе за белесой наволочью желтится солнце, а они падают и падают. Будто огромный отцветающий подсолнух облетал. Посреди двора молодая женщина в фуфайке осторожно выкручивала барабаном бадью из колодца, одной рукой придерживаясь за оплесканный, обледенелый сруб. Часовой остро и нетерпеливо поглядывал на нее: с великой радостью кинулся бы помогать, если б не пост! А она наполнила студенистой водой ведра, нагнувшись, подцепила их поочередно коромыслом и пошла со двора, из-под каблучков сапог тонюсенько — скрип, скрип… С крыльца видно: в ведрах на воде — ни морщинки, а сама идет качая, волнуя бедра.

— Знает цену! — тоскующе срывается у красноармейца. — Вызывает огонь на себя…

«Вот кто рассказывал байки о брате! — узнал по голосу Табаков. — Заходил погреться или… понравиться секретарше. Фронтовичок! После госпиталя, похоже, на тыловой пост попал». Табаков словно бы голос Воскобойникова услышал! В душе улыбнулся, но на часового взглянул строго, как и подобает в подобных случаях. И тот, поняв свою оплошность, вытянулся в струнку:

— Виноват, товарищ подполковник!

— Ладно уж! — усмехнулся Табаков.

И сам исподволь, с удовольствием посмотрел вслед уходившей женщине. Выросший в деревне, он знал: воду носить на коромысле тоже надо уметь! У них колодец стоял посредине села, и девушкам да молодицам нужно было пройти мимо зорких и любопытных глаз уже начинающих стареть женщин. Мимо избы, где живет хлопец, с каким вчера целовалась. Мимо калитки, где стоит любимый, а ее отдали замуж за другого. Вот и стараются нести так, чтобы вода в ведрах не шелохнулась…