Высшая мера

Правда, другая батарея, расположенная вдоль берега, помешала красным с ходу форсировать Кубань. Кое-кого из офицеров это обрадовало, но полковник Айвазян досадливо закусил губу. Он лишь минуту назад хотел отдать команду о перемещении этих орудий для того, чтобы прикрыть отступление пеших и конных именно в сторону реки. Переправиться на другой берег — единственное, по его мнению, спасение.

Но вот, оказывается, и там красные. Кольцо сплошное.

Все это происходило ранним утром, роса еще не высохла на траве и ветках деревьев. Веселые солнечные спицы пронизывали зелень, безмятежно, как всегда, золотили поверхность реки.

Айвазян, всю ночь просидевший за бутылкой с Шипиловым и другими офицерами, был сейчас абсолютно трезв. Столько выпито, а куда подевался хмель!.. Но в то же время мозг его работал вяло, и он сам понимал это, а поделать ничего не мог. Ноги полковника словно приросли к земле.

А вокруг, беспорядочно отстреливаясь, бежали солдаты, казаки. И все, все — в сторону реки. «Пожалуй, пра-авильно, — думал Айвазян почти безразлично, — пускай растекаются вдоль берега. Возможно, посчастливится отдельным удальцам переплыть Кубань, не всюду же там противник».

Возле Айвазяна топтался подпоручик Голышев:

— Господин полковник, — торопил он его, — надо же что-то делать! — посиневшее, трусливое лицо его передергивалось.

— Убирайся! — рявкнул полковник.

И Голышева будто ветром сдуло. Кинулся вслед за казаками.

А сам Айвазян вынул из замшевой кобуры маленький браунинг и пошел, именно пошел, а не побежал в ту же сторону. Потом остановился и присел на круглый желтый пень.

Полный разгром.

Пленные деникинцы сбились в кучу на широкой поляне. Тут же — гора всевозможного оружия. Она росла, топырилась штыками, шашками, металлически позвякивала. Казалось, ей конца не будет, потому что сюда из кустов, из всех щелей выползали все новые партии захваченных беляков.

Митька Урюпин узнавал многих своих недавних сослуживцев. Чуть наклоняясь к Мартынову, казак шептал, видимо, объясняя, кто есть кто. Потом громко сказал:

— Ну, слава богу, вовремя мы вдарили! Не успели гады прикончить тех пленных коммунистов.

— Слушай! — быстро сказал Мартынов, — ты говорил, что там еще парнишка какой-то?

— Так точно, Терентий Петрович. В крови он весь, чуть живой. Хфершал Загоруйко вже биля него возится…

Мартынов устало провел ладонью по лицу, смутная тревога, неосознанное предчувствие сжали его сердце. Он хотел что-то спросить у Митьки Урюпина, но тут к месту, где они стояли, подлетела тачанка. Лихо развернулась. Конская пена мыльно окропила траву у ног Мартынова. Вспотевшее, веселое лицо пулеметчика неистово розовело, вся его фигура еще дышала недавним боем.

Кроме него, в тачанке находился Артур Ласманис. Через шею повязана темная косынка, на которой покоилась раненая рука. Глаза чекиста светились радостью:

— Ну, Мартыныч, не повстречал еще своего «шефа» полковника Айвазяна?

— Пока нет, — чуть улыбнулся Мартынов, шаря вокруг глазами и всматриваясь в беспорядочную толпу пленных. Впрочем, там уже отделяли офицеров от остальных, наводили кое-какой порядок.

Захар Манько, — он присутствовал здесь же, — перехватил взгляд Терентия Петровича и потому сказал:

— Не трудись, Петрович, полковника больше нет. Застрелился Айвазян… во-он там, недалеко от склада боеприпасов. Все-то на моих глазах произошло. Фигуру его я издалека заметил, сидел он на пеньке, с пистолетом, вроде как не в себе был. Ну, а я… того… кустами… чтобы прикладом огреть и связать. Чую, бормочет он песню, чи-то, стихи якись. Про даму, што ли, ну будто она в шелках вся. Я тут и крикнул: «Сдавайся, господин!» А он — возьми да и пулю в лоб… Так-то.

Мартынов слушал Захара хмуро, задумчиво. Наконец сказал:

— Стихи он, может, и любил. А душой все равно черствым оставался.

— Понятное дело! — подхватил Захар. — Буржуазных стишков начиташься, Пушкинов этих всяких, так рази ж душою подобреешь?..

Терентий Петрович снова провел ладонью по лицу, словно какая-то мысль не давала ему покоя. Он даже не обратил внимание на пронзительный взгляд Артура Яновича. А тот просто ждал — не даст ли Мартынов «отповедь» Захару. И, не дождавшись, сказал:

— Ты не прав, товарищ. Буржуазные стишки! Пушкины! Да Пушкин, если хочешь знать, прекрасный поэт, гордость наша. Наша… а не тех вон, — и Артур Янович скосил глаза на пленных офицеров…

Мартынов шел и старался думать, о чем говорил ему старый большевик Ласманис. Да, это так! Не раз приходилось видеть Мартынову, как в разгромленных петлюровских штабах, к примеру, висел на стене портрет Тараса Шевченко. И его пытались националисты сделать «своим». Дудки им!..

Мысли Мартынова были четкие, отформованные, железная убежденность пронизывала их.

А вот на сердце у него, как и прежде, лежало что-то тяжелое. «Почему?.. Отчего?» — он пытался проанализировать свое настроение или, точнее, состояние. Застучало в висках, заныло. Приближаясь к сараю, указанному ему Митькой Урюпиным, Мартынов не удержался и почти побежал к открытой двери…

Полумрак…

Тяжелый сырой воздух…