ВЫСШАЯ СТЕПЕНЬ ПРЕДАННОСТИ. Правда, ложь и руководство

Вскоре это стало не просто метафорой. В один из первых дней на школьной площадке пятого класса меня окружила группа мальчиков, насмехавшихся надо мной и моим видом. Не помню, что я сказал им, но, скорее всего, что-то сказал, так как был самоуверенным ребёнком с языком без костей, хотя и не был достаточно сильным, чтобы подкрепить свои слова. Они свалили меня на землю.

Задиры постоянно приглашали своих жертв после школы в ближайший парк для драки. Меня звали множество раз, но я никогда не приходил, делая изрядный крюк, чтобы избежать парка. Помню, однажды я попытался убедить одного из задир, когда тот сказал, что хочет драться со мной. — «Если я тебе не нравлюсь, а ты не нравишься мне, и мы постучим друг другу кулаками по головам, то что изменится?» — спросил я. Аргументированный подход лишь разозлил его. Возможно, если бы я позволил одному из них избить меня, они был переключились на другую мишень, но у меня не хватало храбрости попробовать.

Большая часть последующих трёх лет была проведена в попытках избегать задир. Я часто сносил их устные оскорбления, но был сообразительным, чтобы избегать драк. Я просто не был крепким или сильным. Так что ни с кем не общался, в основном играя со своими двумя братьями, и ходил по городку странными эллиптическими маршрутами.

Аллендейл делил среднюю школу с другим городком, так что девятый класс предоставил возможность встретить задир из совершенно другого муниципалитета. И снова они быстро нашли меня. Я не совсем уверен, почему. Я не был большим — и не буду, пока не окончу среднюю школу — но был умным и многословным, что могло привлечь их внимание. Хотя я пробовался на футбол, я также был в хоре. Может, потому что они выглядели такими культурными, или просто другими, мальчики из хора, похоже, были главной мишенью для оскорблений.

В отличие от крепких парней в моей средней школе, у меня всё ещё была детская припухлость, и я с самого первого дня был главной мишенью для насмешек касательно моего тела. Быть впечатанным в шкафчик больно, но с этим можно было справиться; более опасным было «натянуть трусы на голову». Если память не изменяет, трусы другого мальчика при этом выдёргиваются из штанов путём хватания за трусы сзади и резким рывком вверх. В нападении обычно участвуют двое, и в девятом классе мне несколько раз пришлось вынести это.

Когда началось жестокое обращение, я ничего не сделал. Я никому не сказал. Так что оно продолжилось. Задиры хватали, щипали и выкручивали кожу у меня на груди или руках, проходя мимо меня по коридору. Или если не могли достаточно приблизиться, чтобы ущипнуть, то сильно толкали в плечо. Я научился замечать их приближение и убираться с дороги.

Так что ещё раз, я старался избегать конфронтации. Это было сложнее сделать в раздевалке, переодеваясь для спортзала или на протяжении трёх недель моей футбольной карьеры. Я пробовался в футбольную команду, но после нескольких недель побоев (до того момента, когда я сильно повредил копчик — часть моего тела, которая до того момента была мне неизвестна) моя мама наконец решила, что достаточно. Без моего ведома, она перешла через дорогу к тренеру Мюррею и попросила моей отставки. Я одновременно испытал унижение и, в глубине души, облегчение. Моя мама видела правду, которую я не видел, и она поставила её выше беспокойства в отношении моего разочарования. Я не был ещё достаточно крепок, чтобы играть в футбол. Всё же, хотя односторонние действия моей мамы, возможно, спасли мне жизнь, они не остановили жестокое обращение со стороны других ребят. Я начал переодеваться для спортзала в пустой раздевалке.

Это были тяжёлые времена. Но, к счастью, у меня была пара близких друзей и взрослые, на которых я мог равняться, люди, напоминавшие мне, что я что-то значу. Что легко позабыть, когда ты являешься мишенью для оскорблений. Для начала, это мои родители. Мои родители были строгими, но добрыми. Они были приклеивающими-табель-успеваемости-на-холодильник людьми, со слабыми табелями успеваемости всегда на самом видном месте, чтобы твои братья и сестры могли их видеть. Они побуждали нас, но также постоянно поддерживали нас. Моя мама, Джоан, почти каждое утро открывала жалюзи в моей спальне с одной и той же коронной фразой: «Пора просыпаться и петь, и показать миру, из чего ты сделан». — Когда несколько десятилетий спустя я стал заместителем генерального прокурора, мои родители подарили мне снежный шар с весами правосудия внутри и выгравированным на основании «Проснись и пой». Он по-прежнему стоит у меня на столе.

В школьные годы я приходил из школы домой и сидел с мамой, рассказывая о своём дне; когда она умирала от рака в 2012 году, мы говорили о тех часах. C самого детства она говорила, что от меня многого ждут. Незадолго до смерти мама показала мне записку, которую я написал ей, будучи отосланным в свою комнату в возрасте семи или восьми лет. — «Прошу прощения», — гласила записка. — «Однажды я стану великим человеком». — Она хранила её в своём комоде почти пятьдесят лет.

* * *