Высший пилотаж

Иоанн с Машей переглянулись: девушка задала немой вопрос, мужчина ответил еле заметным кивком.

— Вы мне очень понравились, — сказала Мария. — Можно я вам преподнесу эти розы?

— Мне? — опешила безработная артистка. — Вы лучше в театре... англичанке... которая Джульетту...

Но руки помимо ее воли уже брали букет, и пальцы натыкались на шипы, а лицо погружалось в нежные благоухающие венчики, и актриса нечаянно, по привычке, отвесила сценический поклон, а сама плакала не стесняясь настоящими слезами, не сценическими...

...Чистые пруды, где стояло здание «Современника», были вовсе не чистыми, а замусоренными, с плавающими на поверхности воды бутылками из-под пепси-колы, смятыми бумажками и обломками деревянных ящиков.

Чистотой и юностью не отличалась и исполнительница роли Джульетты, которую, как было обозначено в программке, звали Патрис Кей. На голове у нее возвышался огромный сборчатый чепец с широкими завязками, которые, судя по всему, должны были маскировать отвисший второй подбородок. А ведь у Шекспира героине должно было едва исполниться четырнадцать!

Ромео выглядел куда моложе. Заглянули в буклетик: Эдвард Кей значилось там.

Боже, мать и сын играют двух возлюбленных! Бедный Уильям Шекспир! Наверняка не предполагал, что возможна такая фрейдистская трактовка его светлой и возвышенной трагедии. Впрочем, великий драматург и не мог быть знаком с не менее великим психоаналитиком Зигмундом Фрейдом!

Действия были переставлены местами. Сцена в склепе почему-то переместилась в первый акт. Оба героя, откровенно и весьма патологически пообнимавшись, поочередно умерли. Все, что последует затем, должно было, по всей видимости, означать фантастическую ретроспекцию: души покойников, дескать, вспоминают, как они дошли до жизни такой. Вернее, до смерти такой.

Впрочем, до антракта два францисканских монаха в развевающихся полупрозрачных сутанах успели станцевать возле почивших па-де-де, размахивая распятиями. Наверное, это символизировало не то осуждение грешников, не то их прощение. Один из танцоров был брат Лоренцо, другой — брат Джованни. Но кто из них кто — оставалось неясным, так как перед этим оба подсовывали пузырьки со снадобьем великовозрастной, перезрелой невесте.

— Вот тебе и «Сандвич», — озадаченно протянул Иоанн, когда они вышли в фойе. — Кстати, не перекусить ли нам в буфете? Надеюсь, там сандвичи будут качественнее, чем на сцене.

Ошарашенная увиденным, Маша, не отвечая, последовала за ним. Она любила классическую литературу и традиционный театр. А тут...

Это не только издевательство над Шекспиром, придуманное его же соотечественниками. Это вообще немыслимая гадость! Во время действия на девушку несколько раз накатывали самые настоящие приступы тошноты. И правда, не мешало бы сейчас глотнуть крепкого кофейку или кислого сока.

— Ты уж прости, — сказал Иоанн, — что я уговорил тебя пойти. Честное слово, не предполагал ничего подобного!

— Что ты! Я ведь сама... Может, теперь такая мода? Я давно не бывала в театре. Отстала, наверное.

— Хочешь, не будем досматривать?

— Нет, я так не привыкла. Раз уж пришли — досидим до конца.

Для обоих в спектакле был один положительный момент: они сидели рядом и могли украдкой поглядывать друг на друга, с радостью убеждаясь, что реагируют на глупейшее представление одинаково.

Подошла их очередь к буфетному прилавку.

— Нам вон тех бутербродиков, — уверенно перечислял Соколов, — и пирожных-корзиночек...

— Постой! — испуганно остановила Мария. — Себе я сама закажу!

— Не любишь корзиночки? Ладно, возьмем эклеры. Или «картошку»?

— Нет, нет! Мне, пожалуйста, стакан напитка! — На этот раз руки у нее были свободны, и она быстро расплатилась из собственного кошелька, радуясь, что передарила розы той безработной актрисе. «А то он все на меня тратится и тратится. А много ли им платят, пилотам «кукурузников»? Наверное, копейки, как и библиотекарям. Наверняка их служба терпит убытки: самолетик его был совсем стареньким. Потому, видно, и упал».

Иоанн ничего не сказал в ответ на ее жест, только молча посмотрел на Машу — пристально, внимательно. Он уже, кажется, стал привыкать к тому, что она постоянно говорит: «Это слишком дорого... Не траться... Сама расплачусь...»

Забрал горку бутербродов и пирожных, быстро проглотил несколько штук — тех, что попроще, а потом вдруг схватился за живот:

— Ой-ей-ей, больше не могу. Пожадничал.

Наблюдал, как она, опустив взгляд, сглотнула слюну. Сказал со вздохом:

— Жалко оставлять. Ну, пересиль себя, помоги!

Хотел добавить: «Оплачено», но побоялся ненароком обидеть Машу, вроде как предлагая ей объедки. А может, то, что все равно уже оплачено, наоборот, успокоило бы ее?

Есть поговорка: сытый голодного не разумеет. Так вот, сейчас происходило обратное: сытый пытался понять психологию голодного. Вернее, голодной.