Выстрел на Большой Морской

Созданный в 1844 году для надзора за проституцией Врачебно-полицейский комитет расположен в помещении Спасской части. Каждая зарегистрированная проститутка имеет при себе санитарный альбом и обязана раз в неделю являться в комитет для освидетельствования. Далеко шляться девкам некогда — останешься без заработка, да и штат ВПК не велик. Молва именно этому приписывает столь необычную концентрацию борделей: из 190 московских бардаков 150 находятся в районе Сретенки. Все здешние переулки уставлены ими сплошь. Дома в них не имеют ворот, не дежурят на входе дворники и не лает по ночам ни одна собака. Вся потаённая жизнь разворачивается в бесчисленных флигелях, уходящих глубоко во дворы. На крыльце их выставлены фонари в восемь светильников зелёного стекла — это официальные бордели. Но многие строения, не отмеченные этим знаком, являются теми же бардаками, но уже подпольными. Врачебного надзора за их обитательницами нет, а содержателями заведений являются, как правило, уголовные. Полиции такие заведения хорошо известны, но она их не закрывает, чтобы было с кого брать на лапу. В них-то и происходят самые страшные дела: посетителей спаивают дурманом, грабят, а потом везут к Яузе или Лефортовским прудам и топят. Говорят, громилы из Даниловских каменоломен недавно предложили городским деловым новую услугу: за 15 рублей забирают покойника и хоронят его у себя в подземелье. Там уж точно не найдут.

Самое опасное место на Сретенке — это её левая половина до Цветного бульвара включительно. Осью является длинная, с переломом посредине, Грачёвка. В одном её конце, на Трубной площади, стоит дом Внукова, в подвале которого расположен уголовный трактир «Ад». В этот жуткий притон не смеют заходить ни сыщики, ни обыватели. Далее, там, где сходятся Большой и Малый Колосов переулки, растянулся почти на весь квартал большой угрюмый четырёхэтажный дом. Бывший барский, переделанный в доходный, он смотрит главным фасадом на длинный узкий сквер, выходящий на Цветной бульвар. Знающие люди обходят это место стороной да ещё и ускоряют при этом шаг. Дом называется «Арбузовская крепость», по фамилии прежнего владельца, и заселён почти исключительно преступным элементом. Как и в петербургском доме Дероберти, воры и налётчики проживают здесь сплочёнными шайками. Они вместе ходят по ночам «на делопроизводство», вместе потом отдыхают в расположенных в первом этаже «крепости» трактирах. Дворники и конторщик дома тоже назначены от уголовных, поэтому надзор за порядком и паспортный контроль фактически отсутствуют.

Лыков вошёл в парадное «Арбузовской крепости» в сопровождении молчаливого бородача в тужурке. Звали парня Стёпкой; он оказался ближайшим помощником Верлиоки и опытным дергачом.

Прямо посреди главной лестницы восседал на венском стуле грузный дядька с узкими хитрыми глазками, одетый в драную ливрею с золотыми галунами. Завидев гостей, он приветливо хмыкнул:

— Здорово, Стёпка, чёрт лубянский! Кого привёл?

— Питерский. Лыков. Письмо.

— Ты, брат, не говоришь, а будто телеграмму читаешь. Что за Лыков? Что за письмо?

Но Стёпка вручил швейцару клочок бумаги и добавил столь же лаконично:

— Очень просят.

Хитроглазый прочитал записку и дёрнул за висевший сбоку шнур. Через минуту вниз спустился тощий долговязый ярко-рыжий парень, одетый «под фу-фу» и в щегольских сапогах с гамбургскими передами[97].

— Письмо Шайтан-оглы от Верлиоки из «Шиповской крепости», и человек при письме. Отведи к коменданту.

Лыков молча пожал руку Стёпке и отправился в сопровождении рыжего наверх. На третьем этаже открылась анфилада комнат. Большие и очень грязные, они тянулись во всю длину дома по направлению к Сретенке. В каждой комнате — до десятка нар вдоль стены, стол со скамьями, печь в углу и иногда шкаф с простой посудой. Плечистые сурового вида мужики играют в карты и шашки, некоторые обшиваются, многие спят. Запах табака, конопляного масла и кислой капусты — точь-в-точь, как в тюремной камере, только разве парашей не воняет…

Пройдя четыре или пять комнат, рыжий завёл Алексея в небольшой угловой кабинет, занимаемый арбузовским комендантом. Высокий поджарый татарин лет пятидесяти, очень спокойный и уверенный в себе, с умным лицом и сильной проседью в усах, поднялся с дивана им навстречу.

— Так что, письмо от Верлиоки, и человек прилагается.

Комендант отпустил рыжего, прочитал «рапорт» и кивнул Лыкову:

— Садись, рассказывай.

Сыщик сел в мягкое кресло. Шайтан-оглы обставился с комфортом: оттоманка, хороший салонный столик, бюро с бронзовыми ручками, в углу камин, заставленный винными бутылками. На полу перед камином чистый коврик — неужели для намаза?

— Я Лыков Алексей Николаевич. Питерский вольный человек. Ищу в Москве двух мазуриков. Бывшего офицера по фамилии Рупейто-Дубяго и его как бы ординарца Мишку Самотейкина. Здесь они под чужими именами, которые мне не известны. Плачу тридцать пять рублей за подсказку адреса.

— Что такое «вольный человек»? И что у тебя за дело к этим двоим?