Выстрел на Большой Морской

Сейчас он помещался в углу на стуле. За допросным столом сидел сам заведующий секретным отделеним канцелярии градоначальства коллежский советник Оконор. Обрусевший ирландец имел соответствующую наружность: рыжий, крепкий, хитрый и свирепый.

Уже в семь часов утра Пашку подняли, не дали даже воды испить и повели на допрос. Конвой, согласно приказания, обращался с ним подчёркнуто грубо, как с совсем пропащим. Втолкнули несчастного налётчика в кабинет едва ли не пинком, поставили под лампу и первым делом приказали раздеться до пояса.

— Это зачем же? — робко пытался поинтересоваться Пашка. Получил немедленно в ответ затрещину и торопливо стянул рубаху, обнажив могучий торс колбасника. Да, отчаянные казаки попались ему тогда на Предтеченской, экую гориллу повязали…

Лыков внимательно всматривался в уголовного, стараясь получше запомнить его наружность, манеру держаться, речевые особенности. Пальцы у Пашки на руках все оказались на месте, а вот под правым лёгким обнаружился шрам, похожий на след от ножа. Правая кисть в порошинках, въевшихся под кожу; возможно, обожгло в военной службе. Волнуется, но не испуган, скорее, озадачен. Есть от чего: заурядный «дергач» спокойно отсиживал положенный срок — и вдруг… Выдернули ночью из замка, куда-то привезли, пробуют теперь взять на шарапа[23]. Насколько его хватит? Лыков знал из опыта, что у уголовных считается неприличным сразу ломаться на допросах. В конце концов сдаются все, но, как бы по молчаливому уговору с полицией, от последней требуется предпринять ряд усилий. Одним достаточно пары зуботычин, других приходится сечь до полусмерти — это уже глядя по характеру. Фартовому, которого допрашивают, легче капитулировать перед следствием «с боем». Вот, мол, не сразу раскололся, заставил вас, фараонов, попотеть! Каков же Пашка?

— Ну, что, Мишаркин, будешь сразу отвечать, или гонор твой сначала удовлетворить? — грозно нахмурил огненно-рыжие брови Оконор.

— Так что, ваше высокоблагородие, смотря об чём будете спрашивать, — не без апломба ответил арестант.

— Приятель твой Самотейкин попал в переплёт. Дело очень нехорошее, политическое. Сам государь держит его на карандаше, так что деваться нам некуда, нужно его сыскать. Не получится его не сыскать, понимаешь? Шкуру спустят и с тебя, и с меня. Мне моей шкуры жалко. Твоей — нет. Решай сам.

— Так чего решать-то?

— Говорю тебе, дураку: надо нам Мишку Самотейкина найти. И офицера его, Дубягу, тоже. Поможешь — послабление получишь; не поможещь — не взыщи. В порошок сотру и в ретирадное высыплю… Говори, где его искать? Адреса, приятели, родня, полюбовницы — всё годится. Ну?

— Так что, ваше высокоблагородие, на то, конечно, воля ваша. Чтобы над беззащитным арестантом измываться, варварство производить. А только я ничего не знаю. Полтора года, как сижу; может, его уж и в живых-то нет?

— Где встречал его в последний раз? Есть у него квартира?

— Не помню, не знаю.

— А вот сейчас взбондируют тебе спину, и по другому запоёшь! — гаркнул ирландец. — Говори, пока юшку не пустил. Ну?

— Воля ваша, господин следователь, а не знаю, что сказать.

— Так… Нашего Мину не проймёшь и в три дубины. Привести палачей! — скомандовал коллежский советник с хорошо разыгранным бешенством.

Немедленно распахнулись двери и вошли двое рослых усатых мужчин угрюмого вида, одетых в одинаковые кожаные фартуки. Молча без интереса поглядели на арестанта, перевели взоры на начальство.

— Подать ему ума в задние ворота! — приказал Оконор. Пашку тут же вывели, и вскоре из-за двери послышались глухие удары и стоны.

— Может, чайку пока, Алексей Николаич? — буднично спросил ирландец. — Я этот народ изучил; с полчаса всяко провозятся.

Лыков молча помотал головой. Крики истязуемого за стеной человека не способствовали его аппетиту.

— Не понимаю, что у них за манера такая! — раздражённо бросил Оконор. — Знает, подлая душа, что всё одно расскажет, так нет — изволит сначала помучаться! Как будто мне это нравится!

Крики и стоны делались всё громче. Лыков с тоской смотрел на медленно ползущую стрелку часов. Поганое у него бывает ремесло! Наконец, спустя томительные сорок минут за стенкой стихло, и в дверь просунулась ретивая физиономия одного из палачей.

— Готов сознаться, ваше высокоблогородие, — доложил он. — Прикажете заводить?

— Заводи.

Бледный, как смерть, весь в багровых рубцах, вошёл Пашка-Канонир и стал посреди кабинета, глядя в пол.

— Давно бы так, кургузая душа! Только время моё потратил. Расскажи-ка нам об Мишке и об Рупейте всё, что знаешь. Всё!

И Мишаркин принялся рассказывать.