Выстрел на Большой Морской

— Ну, с тех пор и пошло-поехало. Тятя завсегда мне поручал. У тебя, говорит, невры чугунные и рука твёрдая. Без похвальбы скажу — так и было! Очень рано я в полную силу вошёл: крепкий, жилистый. Главное же — кураж у меня был. В нашем деле кураж нужнее всего. Ежели в руке своей уверен, то он — жертва, то есть — от тебя не уйдёт. И стал я лучший «хомутник» во всём Поиме. Когда особый какой гость прибудет — на вид могутный, или там богатый купец, тут всё чисто сделать надо, и всегда звали меня. Знали — я как надо сработаю.

— И что, никто не успевал противление оказать? — недоверчиво спросил Большой Сохатый.

— А как ты окажешь? Удавка сразу горло стягивает. В глазах темнеет. Хочешь вдохнуть — а не можешь. Большинство тут же валится и завсегда, перед тем, как умереть, обмочится. Случались пару раз капризы, но я их пресекал. Один, отставной фельдфебель, опытный, видать, был, и ещё в большой силе — так через голову перекувыркнулся. Когда удавку почувствовал. Ухватился обеими руками позадь затылка за ремень, натянул его, да и прыгнул. Думал, я петлю-то выпущу, он и вывернется… А только я следом за ним скакнул. Он на мне и оказался, сверху, спиной на самом моём рыле. Ёрзает, ногами сучит, на живот перевернуться хочет. А я терплю да знай ремешок затягиваю. Потрепыхался он эдак с минуту, да и затих. Три тыщи мы на ём нашли! Жирный карась оказался!

В другой раз попал байбак, золотопромышленник. Тоже матёрый! Он как петлю осознал, сразу назад толканулся, в надежде с ног меня сшибить. А я ж ему левой-то рукой в шею упираюсь! Он на меня, а я не даю! Купец догадался: в поясе согнулся и сел мне в ноги, мыслит перебросить через себя. А только я зараз ему коленом в холку да как рвану удавку снизу вверх! Из него сразу и дух вон. Все штаны обдристал, мамка еле отмыла. Да… Ну, там ещё было кое-что по мелочи… Поп один, к примеру, попытался меня за причинное место схватить, да только я отстранился…

— Вы и попов душили? — удивился «иван».

— Двоих всего, и тех в столице. В Поиме нельзя было.

— Дед, а всё же ты тюлькагон[65], — сказал Лыков. — Всю жизнь гладко быть не может. Расскажи про тот случай.

Сторож нахмурил седые брови, буркнул угрюмо:

— Ну, вышло однова. С кем не бывает? Осёкся я что-то, и он успел пальцы под ремешок просунуть. Пришлось его саксоном[66] в спину добивать. Так это единый раз за пятьдесят годов!

— Значит, саксон-то наготове держал?

— А как же? Завсегда. И его, и трифона[67]. Мало ли чего!

— И один всего раз осечку сделал? — продолжил расспросы Лыков. — Не верится… Скажи уж правду; нам интересно! Вот мне почудилось, будто ты прихрамываешь на правую ногу. Едва заметно. Это кто тебя так?

Пахом нахмурился ещё больше:

— Вот ведь пристал! Ну, был ещё случай… На пластуна мы сдуру напали, уже здесь, в Питере. Кубанский казак. Опытный, чёрт! Не совладал я с ним, ухнулся. В каких его только водах варили? Одно слово — пластун! Только я петельку накинул, а уж он колено подтянул, из сапога ножик выхватил и в единый миг всё и порешил. Ткнул меня наугад и попал в ляжку — я аж присел. А вторым махом перерезал ремешок. Беда! Хорошо я смикитил — сразу в дверь и дёру. Бегу, а руда[68] так и хлещет; полный сапог натёк. Только этим и спасся, а двоих моих товарищей пластун на месте положил… С тиих пор больше я казаков не трогал; ну их к лешему!

— Из Поима почему уехал? Скучно стало? Или на заработки?

— Нет. Мне там хорошо было… Обшибся я.

— Не того задавил?

— Точно так. В двадцать восьмом году я женился. Тятя братана с семейством выделил, а мы с Машонкой остались. Сытно было. Двух девок она мне родила. Деньжата у меня уж завелись, землицы прикупил… Да тут проезжал один барин. Вот не нужно мне было его давить! Уж как не нужно! Смешно сказать — на получарки позарился. Красивые, скуржавые, старинной работы. С фамильным его гербом. Апушкин была фамилия барина. На свою да на мою судьбу он их из чумадана вынул, хотел нас травничком угостить. Приберёг бы, не показывал — обои бы наши жизни по другому сложились. Шесть получарок было. Я как их увидал, сразу возжелал. Что на меня тогда нашло? Хочу, и всё! Решил ими завладеть. Спервоначалу предложил продать. Обиделся барин! Вещь, говорит, родовая, от дедов-прадедов осталась, из них сам Пётр Первый пивал! Я ещё пуще принялся настаивать. Шутка ли — Пётр Первый! Барин осерчал, я тоже. И… завладел. Тятенька меня как потом материл — а уж не исправишь. Сожгли мы барина с кучером в овине, как водится, и всё спервоначалу было тихо. Мы подумали — обошлось. Да…

Пахом помолчал минуту, потом продолжил: