Выстрел собянской княжны

Костя виделся с Сашенькой регулярно, каждую неделю, в комнате свиданий тюремного замка, и с этой целью каждую неделю подписывал у Морокина прошение о свидании. Советник юстиции хмыкал иронически, крутил бритой головой, но разрешение исправно давал. С бумагой этой Кричевский с утра шагал пешком на Выборгскую сторону, к мрачным красным башням под новыми сияющими на солнце крышами, напрямик, через Неву по рыхлому уже весеннему льду, рискуя ежесекундно провалиться в проталину, которых с каждой неделей становилось все больше и больше. С грустью думал он о скором паводке и о том, что ледоход на добрых три недели отрежет его любимую от него, пока лед не сойдет, и через Неву не наведут новые наплавные мосты.

Матушка, крестясь и вздыхая, всякий раз собирала ему корзинку с гостинцами, клала варенье, пирожки, колбаски, все то, что оставалось ко дню свиданий от семейного стола, и непременно маленькую копеечную свечку. Отец наказывал «сиделице» есть лук, чеснок, натирать десны, чтобы не случилось воспалений и зубы не повыпадали. Они не расспрашивали ни о чем, и Костя был им за это невыразимо благодарен.

Сашенька приходила к нему на свидания охотно, с радостью, вела себя открыто и продолжала говорить, что любит его. На тяготы заключения она не жаловалась, если рассказывала что из тюремного быта, то непременно смешное. Жилось ей явно нелегко, она подурнела, отощала, кожа ее сделалась бледно-синей. Она часто покашливала, и Костя не без оснований опасался развития у нее чахотки. Однажды пришла она на свидание в синяках, избитая, но кто и за что ее побил, не рассказывала. Вообще, они говорили всегда лишь о том, о чем она хотела, а разузнать у ней что-либо вопреки ее воле просто не представлялось для Кости возможным.

Чаще всего они мечтали о том, как ее в скором времени оправдают, и они поедут непременно в Италию, где в горах найдут клад, спрятанный разбойниками. Иногда Костя поражался силе воображения своей возлюбленной, иногда приходил в ужас и подозревал у нее помутнение рассудка. Она пряталась в свои мечты, точно устрица в раковину, сжимая их створки с непреодолимой силой, которую не могла превозмочь унылая тюремная реальность. Зная теперь, какие страдания пришлось ей перенести в детстве и отрочестве, он уже лучше понимал тайный язык ее фантазий, видел их защитный механизм, благодаря которому она выживала. Он никогда не расспрашивал ее о прошлом, и однажды она сказала:

— Ты первый мужчина, которого интересует не мое прошлое, а мое будущее!

Впрочем, никак нельзя было назвать ее жертвой, сама Сашенька отказывалась играть роль страдалицы и норовила командовать и править бал во всем. Стоило ему отказаться подыгрывать ей в ее бурных фантазиях, как она раздражалась, сердилась и угрожала, что уже больше никогда он ее не увидит. Опасаясь, что она и впрямь, в силу столь скверного и упрямого характера, откажется приходить на свидания и тем самым потеряет даже ту малую поддержку, которую он ей оказывает, Костя соглашался с ней во всем.

Еще один раз в тяжелой тюремной карете, с конвойными, возили ее в Обуховскую слободу, в седьмую квартиру инженерного дома, для проведения следственного эксперимента, в котором дотошный Морокин хотел убедиться, что, подавая револьвер левой рукой, она могла нанести Лейхфельду именно ту рану, которая была получена несчастным инженером. Роль Лейхфельда играл, разумеется, Кричевский. От прочих чинов Обуховской полицейской части присутствовал Михаил Карлович Розенберг; пристав Станевич наотрез отказался «лицезреть эту особу».

Во время эксперимента по командам советника юстиции Сашенька брала разряженный револьвер, пыталась взводить курок, потом звала Кричевского, стоявшего спиной к ней у зеркала, называя его «Евгений», и протягивала ему револьвер. Костя тянулся за ним и по команде «Выстрел» должен был замереть, дабы Андрей Львович и понятые могли зафиксировать и засвидетельствовать положение его тела и направление ствола револьвера, с учетом пулевой отметины на зеркале и на стене. Повторялась эта мрачная процедура раз пять, пока Морокину не надоело, но в награду он дал влюбленным возможность пообщаться и даже взять друг друга за руки, что, вообще-то, запрещалось тюремным регламентом.

Когда «черный ворон» увез Сашеньку, получившую немалый заряд бодрости и радостных впечатлений после однообразных картин тюремного быта, Константин Кричевский приблизился к советнику юстиции, глубокомысленно разглядывающему полученные чертежи.

— Ваше высокоблагородие! Разрешите обратиться!

Морокин, грызя карандаш, взглянул на молодого человека насмешливо и удивленно.

— Обращайтесь, Константин Афанасьевич, коли нужда есть! Всегда рады!

— Позвольте узнать, подтверждают ли результаты нынешней проверки показания подследственной Рыбаковской о ее действиях в момент выстрела?

— Подтверждать-то подтверждают… Только чего же так официально?

— Мы с вами теперь по разные стороны, Андрей Львович… — опустив глаза к мыскам сапог, сказал Костя. — Вы на стороне обвинения, я на стороне защиты…