Выстрел в Метехи. Повесть о Ладо Кецховели

Ладо закрывает лицо руками, дает глазам привыкнуть, и, прищурившись, смотрит на другой флигель, там еще спят. Пусть поспят, во сне они на свободе. Он снова ходит по камере, теперь уже из угла в угол. Нет хуже однообразия, бесконечного повторения, хождения по одной-единственной тропе. Но в тюрьме на лучшее рассчитывать не приходится.

Какую нелепицу допустил Авель, когда ввалился в квартиру, занятую жандармами! Наверное, узнав, что не только Ладо, но и Вано там, он решил: раз все рухнуло, разделю общую участь. Славный человечище Авель, на такое решаются только с отчаяния! Ладо был уверен, что, заполучив его, Порошин и Вальтер отпустят Виктора, не тронут Дмитрия и Евсея, он надеялся и на глупость жандармов, но того, что Порошин и Вальтер оставят на свободе даже знакомого им Енукидзе, не сумел бы предугадать никто. Как говорит с амвона своей маленькой деревенской церкви отец Ладо — есть жертвы, угодные богу, и всевышний, принимая их, отводит глаза нечестивым. Ладо рассмеялся.

От решетки протягиваются тени, разбивая каменный пол на неровные прямоугольники. Нет, не прямоугольники, как-то иначе… Совсем семинарская наука вылетела из головы. А, трапеции! Ладо ходит, перешагивая из трапеции в трапецию. Если бы можно было подняться на стену и зашагать по ней, потом пройтись по потолку… Что за стеной? Камера. За ней еще, и еще камеры, потом двор, высокая стена с вышкой — на вышке часовой, и оттуда видна строящаяся электростанция. Там, у входа в контору, прогуливается сторож Георгий Дандуров. Смуглый, страшноватый на вид, в бешмете и в папахе, надвинутой на брови, он ловко прикидывается диким горцем, который чуть что — и за кинжал. Ни одному филеру не удалось пройти мимо него незамеченным. Георгий, бывший кучер тифлисской конки, увидев в Баку Ладо, сразу узнал его, спросил: — Первую стачку нашу помнишь? Уй, как меня били! По ребрам, сапогами… — Глаза Георгия налились кровью. Ладо судорожно сгреб его и прижал к себе. — Ничего, — пробормотал Георгий, — ничего. — Везение требуется, чтобы люди приходились друг другу по нраву, так, как здесь, в Баку, чтобы между ними не пролегала все углубляющаяся пропасть разногласий. Ни разный возраст, ни различие в характерах не разъединяли членов бакинского комитета. Спорили много, но не о цели, не о методе, спорили о практических действиях. — Да нет же, друзья, нет, — энергично утверждал Кнунянц, отбывавший в Баку ссылку, — наша работа должна быть направлена только на рабочих. — Хе-хе, — посмеивался, поблескивая стеклами очков, доктор Файнберг. — Только? Это узость! Не только, а прежде всего. Совсем забывать о кустарях, оставлять без всякого внимания мужиков нельзя, — Верно! — перебивал его сухонький, с острым подбородком и острыми локтями, напоминающий рассерженного ежа, Эйзенбет. — Не игнорировать всю трудящуюся массу из-за промысловиков и заводских рабочих! Пробуждать весь, весь пролетариат! — И не только пролетариат, — спокойно произносил Красин. — В политической борьбе, я подчеркиваю, политической, рядом с пролетариатом в его борьбе с абсолютизмом, как мы видим, становятся все группы общества, и это следует учитывать; временные союзы могут заключаться с любыми оппозиционерами. — Если временные, согласен, — заявлял Енукидзе, — а вообще гусь свинье не товарищ. — Устами рабочего класса глаголет истина, — подводил итог Ладо. Перехватив его взгляд, Файнберг укоризненно покачивал головой. — Милый Ладо, не смотрите вы так влюбленно на этих злостных заговорщиков, уверяю вас: все мы, особенно ваш покорный слуга, гораздо хуже, чем вы о нас думаете.

Брат Нико тоже сказал бы: — Опять идеализируешь человечество? Возможно, что у Ладо есть такой грех, но лучше быть идеалистом-грешником, чем несчастным, который в каждом встречном прежде всего замечает дурное. Когда о знакомом человеке говорят, что у него огромный горбатый нос, Ладо всегда хочется поправить: «Нос с горбинкой», хотя это не мешает ему замечать в приятелях смешное и рисовать на них шаржи. Однако на такого, как Порошин, шарж получился бы далеко не добродушным, а острым и злым. Порисовать бы в самом деле!

Ладо тщательно осматривает стены, не отломится ли где-нибудь кусок штукатурки? Вот досада, и гвоздя неоткуда вытащить. Не думалось, что ему уготована именно Баиловка. Когда изредка представлялась тюрьма, она бывала или тифлисским Метехским замком или каким-то неизвестным сибирским острогом. Французских революционеров ссылали на далекие тропические острова, и крышей, стенами тюрьмы для них становились звездное небо и просторы океана. Кто знает, что более гнетет — клеть тюрьмы или сама природа, превращенная в каторгу. Тяжелее всего неподвижность, на которую обречен человек за решеткой, особенно если он легок на ногу. Пожалуй, представ пред очи всевышнего, на вопрос: «В чем ты наиболее грешен, человече?» Ладо ответил бы: «Люблю людей и движение».

Он остановился у окна. Небо над тюрьмой жаркое, словно его заливает желтым расплавленным металлом. Такое знакомое желтое небо.