Выстрел в Вене

От журналистов он мог бы отказаться, как и от своей популярности. И даже от доли заработка. Да, от доли, только от доли, чтобы не нанести жестокого ущерба семье. Так что, если бы жена, наступив на него грудью, потребовала отказать в интервью русской корреспондентке, он бы отказался. Но ему трудно сохранить ровность и высоту духа, когда она отвлекает его мелочными нападками на внешность девочки из Москвы, заранее подозревает ту в провинциальности и в поверхностности[15] — хотя, в его глазах, одно находится в прямом противоречии к другому. Жена не предлагает отказаться от интервью! Она только злит и отвлекает его. Зачем? Он складный человек, у него железные сухожилия, натренированные специальной гимнастикой Эриха Бома, у него гибкая мускулатура спины и не подводит пресс, пресс не даёт на сцене позорно выпустить животик за плоскость грудной клети, он подчинён дисциплине медитаций и дыхательных циклов, чтобы все чакры во время трудного турне по Европе были открыты току музыки сквозь среднее ухо. Чтобы глубоко играть. Так зачем самый близкий ему человек снова выводит его из равновесия как раз тогда, когда он чувствует, как подошел к важному рубежу, за которым — его настоящая музыка?

Да, он знает, почему Нора нервничает. Она и ревнует к его музе, и боится, как бы муза не подвела его. Их. Страх. Ему тоже ведом страх. Страху он обязан связью с музой. Да, он никогда и никому не признается в том, что ужас перед огромным чёрным злодеем, возникшим в ночи перед мальчиком, открывшим окно — это как страшная-страшная сказка, рассказанная бабушкой перед сном — тому, у кого была бабушка. Страшная — страшная сказка может обладать удивительной силой красоты, которая прикосновением своим ко лбу дремлющего открывает чакру гения. Эрик Нагдеман уверил себя, что ощутил прикосновение ладони такого страха и страх подарил ему музу.

В той страшной сказке был и герой, и им был не отец — отец не может быть героем сказки, он над героем, он — добрый гений. Герой — он из людей. Он может оказаться злодеем, но становится спасителем. Эрих Бом. Ещё одно яблоко раздора между ним и женой. Жене не по силам понять суть его истории, ее истинную суть. Это объяснимо — ее страх не пробудил музы в ней, а связь мужа с музой она ошибочно, не полно, объяснила себе исключительно благодатью, снизошедшей на него с небес. И противореча Бому, ревнуя к нему и борясь с ним, с его влиянием на мужа, женщина упускает из вида, что борется с самим Эриком, с тем, что лежит в самом корне его личного летописания. Поэтому не следует ей ставить тот вопрос ребром, к которому она склонна по складу властного характера.

Он бы не так распалился и этим вечером, если бы дело было только в нападках жены на русскую журналистку, которой Эрик уже назначил рандеву на утро. Он злится за Эриха, которому, оказывается, приходится прибегать к ухищрениям, чтобы обойти Цербера и связаться с другом напрямую. Эрик теперь узнал об этом от смешного журналиста-немца, с которым они в самом деле зависли за разговором о стволовых клетках и их роли в будущей мировой культуре — как уж Эрих разузнал про это интервью, нашел мессенджер своего соотечественника и через него сумел передать сообщение Эрику, один Бом ведает… Но Нора упорствует, она называет и Бома, и патлатого журналиста лгунишками, напоминает о возрасте немца и приписывает другу семьи альцгеймер. Недалекая оказалась женщина, — гневается Эрик, — ей невдомек, что Эрих прежде умрет, чем допустит деградацию мозга. Дядя Бом действительно стар, если трезво отнестись к цифрам. Но дядя Бом зачем-то дозванивается до него и извещает о незамедлительном своём прилёте! Не объясняя причину срочного вылета. Как тут не озаботиться, не прийти в беспокойство? Да, Эрик Нагдеман ощутил глубокое беспокойство. «Вот! А моя задача — тебя от этого оградить»! — попыталась оправдаться Нора, но эта попытка только усугубила разлад. Нагдеман учинил жене допрос на предмет, что же ей сказал Бом о причине прилета, и та все-таки призналась, что в этой поездке ограждает мужа от ненужных забот, и перешла в наступление…