Выжить

Немой старик Уэйд сделал всё и тихо убрался восвояси. Хиггс убрал свой чёрный, наводящий ужас на людей костюм, разделся догола и встал перед зеркалом в полный рост. Долго он рассматривал чёрные бубоны у себя в подмышках, в паху и на шее, размером с голубиное яйцо каждый. От них чёрной паутиной по коже расползался ужасный рисунок. Доктор посмотрел на свои почерневшие пальцы и направился к столу. Пока он ещё может писать, он должен написать ещё одно письмо.

Сжимать пальцами перо было больно, но Хиггс писал, не останавливаясь.

«Дорогой Генри! Рад был получить твоё письмо, узнать, что с тобой всё в порядке. Меня также болезнь пока не тронула. Боюсь загадывать наперёд, но сейчас я днями и ночами молюсь Господу нашему, чтобы чума обошла мой дом, и чтобы я снова смог тебя увидеть. Я знаю, ты тоже очень хотел бы увидеть меня – но не торопись. Лучше будет, если ты пока останешься в деревне. Я пошлю к тебе Уэйда, с ним можешь вновь передать мне письмо – но только ни в коем случае не разговаривай ни с кем другим, кто прибудет из города. Я знаю, тебе скучно жить со своей тёткой вдали от Лондона, но это, поверь мне, ненадолго. Уже скоро болезнь отступит, и ты снова сможешь вернуться в родной дом.

Возможно, в ближайшие недели я буду сильно занят, поэтому на следующее твоё письмо, быть может, отвечу не сразу. Но ты не бойся – мы обязательно увидимся…»

Судорога свела пальцы Хиггса, и по письму расползлась клякса. Выбросив лист, он переписал заново весь текст, но уже к последним словам понял, что больше писать не может – боль в руке становилась невыносимой.

Поэтому он закончил письмо так, как смог:

«…Пора идти, долг зовёт меня. Помни: следуй всем моим указаниям и верь только своей тётке и моему верному Уэйду, а остальных пока остерегайся.

Делай, что я тебе говорю – и вскоре мы увидимся, обещаю тебе.

Твой любящий отец, Уильям Хиггс».

Он запечатал письмо красным воском, взял со стола серебряный колокольчик и позвонил. Когда слуга пришёл, доктор отдал ему письмо со словами:

– Отвези это моему сыну вместе с деньгами, вырученными после прошлого рейда. Отправляйся прямо сейчас. Когда увидишь моего сына… не смей показать ему, что я болен…

Немой слуга склонился в поклоне.

– Хорошо, – кивнул Хиггс. – А как вернёшься, найди покупателей для всего этого хлама, что я принёс сегодня. Деньги отвезёшь в следующий раз. И последнее… Если сюда будут приходить письма от моей сестры – сжигай их.

Никто не должен узнать её адреса.

Слуга ещё раз поклонился, осторожно, как святыню, взял письмо и удалился. А Хиггс откинулся на спинку кресла и, несмотря на боль, уснул.

Роберт шёл по тёмной лондонской улочке, сейчас казавшейся совсем серой, без малейшей примеси какого-то цвета. Сейчас он не чувствовал и тени той слабости, которая давила на него весь день. Он шагал легко, словно ему было пятнадцать, а не тридцать пять лет.

Мёртвые лежали поперёк улицы, а вороны прыгали по их телам и клевали их мясо. На Роберта они не обращали никакого внимания, словно его тут и не было. Единственным живым существом здесь была женщина в чёрном, стоявшая у развилки улочки. Роберт, как зачарованный, двинулся к ней. Женщина стояла спиной к нему и посматривала по сторонам, словно ждала чего-то.

Но вот из дома неподалёку вышел мужчина. Он решительным шагом направился к развилке, к тому месту, где стояла женщина, и попытался пройти мимо неё. Но, едва она с ней поравнялся, как женщина хищно прильнула к нему в поцелуе. Мужчина пошатнулся и облокотился о стену дома, закашлявшись, а женщина вдруг рассмеялась. Роберт стоял неподалёку и, как завороженный, наблюдал эту сцену. Наконец, кашлявший мужчина снова выпрямился, и, попрежнему не видя женщины, отправился дальше по своим делам. Однако шаг у него был уже не таким уверенным, а кашель не прекращался.

– А ты помнишь наш поцелуй, а, лодочник? – спросила женщина, поворачиваясь к Роберту.

Тот отшатнулся, увидев лицо с пустыми глазницами, блестящими чёрным гноем, и жёлтыми острыми зубами без губ. Серо-зелёная кожа свисала с её лица лохмотьями. Женщина снова расхохоталась:

– Ты уже не хочешь меня целовать? Как странно… А когда я была в той дешёвой девке, ты очень даже хотел! Быть может, ты уже и не помнишь ту шлюху, но она давно мертва. Мой поцелуй она не пережила… А вот ты пережил.

Её голос был странным и о чём-то напоминал Роберту. Голос был не женским и не мужским, словно и не голос вовсе, а череда звуков, рождающихся в его сердце. Это был тот самый внутренний голос, что убеждал Роберта не сопротивляться смерти.

– Ты узнал меня? – продолжала страшная женщина. – А вот я бы хотела тебя забыть. Я поцеловала миллионы людей, и почти всех я с лёгкостью забывала – сразу, как только они умирали. Но таких, как ты – не желающих умирать – я помню хорошо.

Она шагнула к Роберту и вмиг оказалась подле него.