Выжить в Сталинграде

Мало-помалу мы собрали всех находившихся в ближайшей округе раненых и, как могли, разместили их на новом месте. К нам перебрался и доктор Фриц Штейн с ранеными и персоналом. Из подвала нам осталось перенести несколько шинелей и носилок. Взяв с собой пару легкораненых, я пошел с ними за вещами, но у входа в подвал уже поставили часового. Он не обращал внимания на повязки с красным крестом и не слушал наших просьб — он лишь наставил на нас винтовку.

Из коридоров бывшего здания ГПУ тянуло дымом, пылью и холодом. Вернуться туда нам мешал жесткий взгляд красноармейца и сверкающий ствол винтовки.

Глава 4 ПЕРВАЯ СМЕНА ГОСПИТАЛЕЙ

Как я уже упоминал, мы переехали в бывший полевой госпиталь мотопехотной дивизии. Госпиталь был хорошо оснащен и оборудован. Часть инструментов русские вывезли, но в госпитале остался достаточный запас инструментов, перевязочных материалов и медикаментов. Больных наблюдали окулист, терапевт и два хирурга. Окулист, пожилой низкорослый господин с резкими чертами лица и проницательными глазами, был также начальником госпиталя. Он был ранен в голову осколком немецкого снаряда, и это уже после прекращения сопротивления. Лицо его выглядело очень старым под повязкой. Один из хирургов, доктор Мертенс из Фюрстенвальде, был очень милым, обходительным и, я бы сказал, светским человеком и к тому же превосходным профессионалом. За несколько дней до переезда он ампутировал плечо нашему старшему фельдфебелю Шмидту и произвел репозицию перелома бедра унтер-офицеру медицинского корпуса Йозефу Вольфебергеру. Шмидт и Вольфебергер доставили нам еще много хлопот, но и тот и другой в августе сорок пятого вернулись в родную Австрию. Ассистентом в операционной работал несравненный Кубе. С наполовину лукавой, наполовину печальной улыбкой на молодом угрюмом лице он проворно подавал нам скальпели, ножницы, шарики, зажимы и мази; он изо всех сил старался сгладить напряженность, возникшую между старыми врачами и нами, вновь прибывшими.

По прибытии мы сразу направились в подвал, представиться начальнику госпиталя. Подвал состоял из двух помещений — внешнего и внутреннего. Больные и раненые были размещены во внешнем помещении. Вдоль стен располагались трехъярусные койки. Насколько мы могли судить в тусклом свете самодельных, изготовленных из консервных банок светильников, все койки были заняты. Врачи, офицеры и переводчики жили во внутреннем помещении. Нас неприятно удивил оказанный нам холодный прием. Трудности не сблизили, а разъединили нас. Мы пришли работать, принесли с собой консервы и кофе. Потом мы легли на наши походные кровати и стали ждать. Нашим представителем стал доктор Маркштейн — он вел переговоры со старыми врачами. В помещении стоял устойчивый запах керосина, грязных бинтов и табака. Один из раненых вдруг окликнул меня по имени. Это был доктор Лихтенвагнер из Верхней Австрии. Он был ранен в верхнюю челюсть. Я подошел и мы обменялись рукопожатиями. Мне было очень приятно его видеть. Через полгода, летом 1943 года, он умер, и я снова держал его руку в своей.

Доктору Маркштейну удалось договориться с начальником госпиталя о том, что мы — вновь прибывшие — будем продолжать лечить своих раненых. При дружеском содействии угрюмого Кубе, не провоцируя лишних трений, мы продолжали перевязывать и лечить солдат, переведенных из подвала ГПУ.

Но дружбы со старыми врачами, как можно было бы ожидать, у нас так и не возникло. Мы стояли на пути друг у друга. У нас творилось то же, что и в других подобных местах. Тем, кто работал, полагалось больше еды. Вскоре это дошло до всех. Это основной закон всех мест заключения. Каждый, кто работал, очень боялся, что может найтись более здоровый человек, имеющий такую же квалификацию, и отнять работу, а значит, и еду. Надо было каким-то образом защититься, чтобы сохранить работу и еду, которая гарантировала жизнь. Каждому грозила опасность потерять работу и, следовательно, еду. Но так же рискованно было и делиться с другими. Если потеряешь еду, то умрешь, но если начнешь делиться, то рискуешь заболеть. Старые врачи чувствовали бы себя лучше, если бы нас отправили куда-нибудь в другое место. Страх убил былое чувство товарищества. Возраст, физическая слабость и озлобленность лишили нас способности думать о чем-то не относящемся к удовлетворению самых элементарных нужд. Потребовалось несколько жестоких уроков, чтобы наши отношения изменились к лучшему. Каждый должен был на своей шкуре испытать, что, не помогая другим, скоро пойдешь на дно сам, что тот, кто отказался помогать другим, скоро окажется лежащим на полу без помощи, с покрасневшими глазами, пересохшим ртом и изнуряющей лихорадкой. Но пока никто не думал о том, что будет. Люди ослабли настолько, что вообще перестали думать. Люди опустили руки, ими правил только злой рок.