Выжившая (СИ)

Несмотря на серьезное заболевание, Дороти всегда щепетильно следила за порядком в своей спальне и во всем доме, ежедневно перебирала вещи в шкафах, складывая их идеально-ровными стопочками, натирала полы до блеска, раз в неделю мыла окна и меняла шторы, любила ковыряться в небольшом саду на заднем дворе. Рутинные и бытовые обязанности позволяли ей отвлечься от мучающих ночных кошмаров и тяжелых мыслей. Я понимала это и не мешала…

Сколько вечеров мы провели с ней здесь наедине, в односторонних попытках диалога с моей стороны?

Осторожные ненавязчивые вопросы, откровенные признания, беспечная болтовня о событиях, случившихся за день. Она не слушала, занималась своими делами, а я не прекращала говорить, потому что звук собственного голоса напоминал, что я все ещё жива и относительно здорова.

Маме было все равно, как прошел мой день, как обстоят дела в университете, с поисками работы, есть ли у меня подруги или парень, чего мне хочется от жизни, о чем плачу. Она все чаще уходила в свой вымышленый мир, где меня, к сожалению, не было, и вспоминала обо мне, возвращаясь оттуда на считанные часы. Самые ценные и счастливые часы, когда мама узнавала меня, говорила со мной и не называла именем сестры.

Когда-то я мечтала быть похожей на Руби, а сейчас ненавижу наше проявившееся в подростковые годы сходство. Ненавижу ее узнаваемые черты в себе, потому что их вижу не только я, но и мама, и отец, и старые знакомые, много лет сторонящиеся меня, как прокаженной. Я не злюсь на них, их реакция объяснима и понятна.

Как только я вернулась домой из больницы, все хотели помочь, поддержать, сочувствовали, утешали, но по мере того, как всплывали имена опознанных жертв Уолтера адсона и раскрывались новые обстоятельства дела Балтиморского маньяка, жалость в глазах людей сменялась ужасом. Я пугала их, как безнадежные раковые больные пугают здоровых людей, несмотря на то, что их недуг е заразен. Моя замкнутость, немногословность и отчужденность только усиливали разрыв между мной и вчерашними знакомыми, а мамино заболевание сделало пропасть непреодолимой. Когда ушел отец, нас стали подчеркнуто игнорировать, записав обеих в ряды психбольных, но и сейчас до меня периодически доходили отголоски пересудов и сплетен соседей.

Сложнее всего приходилось в школе, где я была изгоем, невидимкой, белой вороной. Со мной общались только отчаянные и бунтари, на спор или ради извращенного любопытства. Самые распростpанённые вопросы смельчаков: видела ли я, как убивали мою сестру, и что успел сделать со мной Хадсон. Даже если бы я захотела удовлетворить нездоровый интерес сверстников, не смогла бы рассказать больше, чем написано в полицейских отчетах. Мое милосердное подсознание защитило меня от безумия и ночных кошмаров, стерев память о тех днях, что пришлось провести в логове Хадсона. Жаль, что подсознание мамы не сделало того же самого для нее. Возможно, причина безумия Дороти заключается в том, что она хотела помнить…

Я сажусь на аккуратно заправленную кровать и провожу пальцами по подушке и бежевому мягкому покрывалу, ложусь на середину кровати, копируя привычную мамину позу.

Вытянутые ноги и опущенные вдоль тела руки, слегка теребящие ткань покрывала. Вся стена напротив завешана семейными фотографиями, сделанными до исчезновения Руби.

Их так мнoго, что рябит в глазах, давит на грудь неподъёмным грузом. Алтарь памяти, который мне не позволили убрать. Я

пыталась, и не раз, но мама впадала в нервную истерию, и я возврaщала снимки в рамках обратно на стену.

В комнате стоит густой сладковатый цветочный аромат, пропитавший все вокруг, включая постельное белье, занавески, одежду. С небольшого диванчика у окна смотрят на меня пустыми глазами мягкие игруши и куклы, которыми играла

Руби в детстве, ее любимая розовая толстовка с капюшоном, на тумбочке последний прочитанный старшей сестрой журнал с заломленной страницей, баночки с ее косметикой, расчёска, пудреница, старый флакон с любимым ароматом духов и новый, точно такой же. Это тот самый аромат, витающий в воздухе.

Все вещи Руби лежат нетронутыми в шкафу, в ее комнате, куда я не заходила много лет. Я не хочу и не могу себя заставить сделать это. Во мне живёт какой-то суеверный страх, что сестра все ещё там. Что стоит мне открыть дверь, я увижу ее темные раскосые глаза и услышу слегка насмешливый голос:

«Брысь отсюда, Шерри». Руби любила подтрунивать надо мной, как обычно старшие cестры цепляют младших, а я до жути любила сестренку и немного завидовала ее красоте и легкости, с которой Руби давалось все, за что бы она ни бралась, и тому, как ее любили все без исключения. Она была яркой, энергичной, шумной, смешливой, сумасбродной,

влюбчивой и склонной к эксцентричным поступкам. Живая, настоящая, отчаянная. Руби была невероятной, особеной и даже боль своим близким доставляла особым изысканным способом, и страдала она тоже красиво, драматично, на разрыв. Когда она плакала, мы из кожи вон лезли, чтобы заставить ее улыбнуться. А если не выходило, то плакали вместе с ней.