Выжившие

– Не могу так просто что? – Она сделала еще глоток и подлила еще вина. – Понимаешь, самое смешное, я убедила себя, что ты больше так не поступишь. Глупо, наверное, с моей стороны, да? Ты черная дыра эго! Если одна женщина отвернется от тебя на секунду, тебе обязательно тут же надо найти двух других. Не сомневаюсь, ты считаешь себя очень умным, для тебя важно только с двадцатилетними спать. Знаешь, удивляюсь, что у тебя до сих пор есть какая-то работа…

– С тобой невозможно разговаривать, когда ты выставляешь все таким, каким оно на самом деле не является.

– В чем дело, Джон? – Она уперла руку в бок. – Почему твоя навязчивая потребность трахнуть любую студентку, которая улыбнулась тебе, более особенная, чем у любого другого мужчины?

– Я не говорю, что я особенный, я говорю… – Когда я дошел до конца фразы, слова должны были найтись сами собой, но этого не произошло, и она затаила дыхание.

На прошлой неделе я сопровождал ее на очередном антиядерном марше. Мы перестали брать с собой детей после одного из маршей, когда увидели, что полицейские прибывают в защитном снаряжении для борьбы с уличными беспорядками. Надя вела репортаж в прямом эфире прямо из гущи событий, сразу публикуя фотографии в своем Твиттере. Я бы предпочел держаться подальше от первых рядов марша, но Надя хотела подойти поближе, чтобы услышать речи. Пообещав, что мы будем совсем недолго, она выбралась с середины дороги к краю колонны, где было чуть меньше народу. Как всегда волнуясь, я последовал за ней. Когда я догнал ее, она снимала на телефон перебранку полицейского с двумя протестующими, молодыми чернокожими парнями, очевидно студентами колледжа. Надя начала снимать их, не сказав ни слова, а потом полицейский, внезапно отвернувшись от этих подростков, закричал ей: «Здесь нельзя снимать, мэм!» С этими словами он выхватил у нее телефон, удерживая ее на расстоянии другой рукой с дубинкой. Его бледное лицо исказилось, словно ему угрожали. Я поспешил к Наде. Студенты кричали полицейскому, чтобы он отпустил ее, а она кричала на полицейского, чтобы он вернул ей телефон, потому что она журналистка. Тогда я подошел к ним, встал между полицейским и моей женой и сказал что-то вроде: «Эй, не трогай мою жену!», и он ударил меня по голове. Я потерял очки, толпа начала рассеиваться, и колонна смешалась.

Когда эти кадры попали в Надины социальные сети, учительница Марион прокомментировала, что я заслужил этот удар от полицейского, если мы и дальше собираемся публично протестовать против правительства таким образом.

Это был последний раз до отъезда из тех, что мне удалось вспомнить, как сильно я люблю Надю. Если вы не решаетесь проявлять свою любовь каждый день, то можно легко забыть. Коп мог застрелить меня, а мои инстинкты остались бы прежними. Очевидно, не имело значения, ударили меня по голове или застрелили. Она в любом случае оставалась моей женой.

– Ого, ты даже не потрудился ничего придумать! – произнесла Надя.

Взяв с собой бутылку красного, она обошла меня и вернулась в гостиную, а когда я повернулся, чтобы догнать ее, то увидел Рут, стоявшую в дверях, и выражение ее лица было точно таким же, как у Нади, но оно причинило мне гораздо больше боли.

– Подожди. Стой!

Рут побежала наверх.

Почти бросив свой бокал на пол, я добрался до лестничной площадки как раз вовремя, чтобы дверь ее спальни захлопнулась у меня перед носом.

– Рут, все было совсем не так!

– Уходи!

Я знал, что она сидит на полу, прислонившись спиной к двери.

Не желая врываться или слишком боясь, я стоял снаружи, по другую сторону двери, будто она была заперта.

– Ну, давай же открой дверь, – уговаривал я, – ты все неправильно поняла.

– Ты лжец! – закричала она. – Оставь меня, ты всегда врешь!

Ни войти в комнату, ни спуститься вниз я не мог, поэтому долго стоял на лестничной площадке, не решаясь сделать шаг в любом направлении.

На следующий день Надя оставила мне чашку кофе на тумбочке рядом с кроватью, и я заметил, что на деревянной поверхности пролито красное вино и там осталось пятно.

Когда я выкатил чемодан в коридор и погрузился в поиски паспорта и посадочных талонов, она спросила:

– Неужели ты считаешь, что уехать сейчас – правильное решение?

Честно говоря, я не помню свой ответ, но точно помню, что подумал: «Поговорим, когда вернусь. Я все улажу, когда вернусь».

Возможно, тогда я даже верил в это, поскольку не сомневался, что время еще есть.

День семьдесят третий

Когда утром мы шли по улицам пешком, в городе было тихо, если не считать неровного стука по тротуару костыля Натана и моих собственных шагов, звук которых исчезал над низкими домиками пригорода. У меня было предчувствие по поводу того, что мы обнаружим.