Выживший: роман о мести

Для приманок Гласс взял ветки ивы длиной дюймов в шестнадцать и прикрепил к каждой по горсти одуванчиковых листьев, собранных у реки.

Цепь кроличьих следов, усеянных пометом, вела к самой густой части поваленного тополя – здесь-то Гласс и решил ставить первую западню.

Главное при сборке – найти нужное соотношение между шаткостью и надежностью: конструкция не должна рухнуть невпопад под собственным весом (тогда зверь не успеет в нее попасть), но и не должна жестко застрять в открытом состоянии (иначе зверь уйдет невредимым). Задуманное требовало и сил, и точности движений – а Гласс почти изнемог из-за ран. Правая рука не выдерживала вес камня, пришлось опирать его о правую ногу, а в левой зажимать две половины подпорки и вставленную между ними ветку с приманкой. Раз за разом конструкция рассыпалась и камень падал, дважды она выходила слишком жесткой, так что Гласс, боясь, что западня не сработает, сам же ее разрушал.

На отладку ушел почти час. После этого Гласс отыскал подходящие тропы у того же тополя и поставил еще две ловушки. Оставалось только ждать, и он отполз к реке.

Устроившись под обрывистым берегом, он долго боролся с голодом и, когда терпеть не стало сил, съел горьких одуванчиковых корней, собранных тогда же, когда и листья для ловушки. Во рту разлилась горечь – пришлось напиться из реки. Ждать скорой добычи не было смысла: кролики бодрствуют ночью, так что проверку ловушек Гласс оставил на утро.

Он проснулся от острой боли в горле. Рассвет еще не наступил, восток едва подернулся кроваво-алым заревом. Гласс переменил позу, освобождая ноющее плечо; боль ушла, зато по телу прокатилась волна озноба. Раненый потянул на себя изодранное одеяло и получше замотал шею. Так он пролежал час, пока утренняя мгла не начала рассеиваться. Пора было проверять ловушки.

Горечь во рту так и не прошла, и по пути к поваленному тополю Гласс почти не замечал странной гнилостной вони вокруг. Впрочем, и то и другое затмилось в его воображении картиной жарящегося на вертеле кролика – он как наяву чувствовал и запах, и вкус, и упругое мясо на зубах…

С полусотни ярдов взгляду Гласса открывались все три западни: одна стояла нетронутой, две остальные захлопнулись – подпорки подломились, камни лежали на земле плашмя. Гласс спешно пополз вперед.

Шагах в пяти от первой ловушки он заметил на звериной тропе множество новых следов, присыпанных свежим пометом. Прерывисто дыша, он оглядел камень – из ловушки ничего не торчало, но Гласс, не теряя надежды, приподнял и перевернул камень. Сердце ухнуло, Гласс тоскливо вздохнул. Неужели он закрепил подпорку слишком слабо и камень упал сам собой?

Он подполз ко второй западне: спереди под камнем ничего не было, и Гласс, подтянувшись, заглянул на противоположный край.

Мелькнуло черно-белое пятно, послышалось еле слышное шипение – и боль нахлынула прежде, чем Гласс успел осознать происшедшее. В ловушку попался скунс: камень придавил переднюю лапу, однако способность брызгать едкой жидкостью осталась при звере, и теперь глаза ожгло так, будто в них плеснули горящим маслом. Хью перекатился назад, пытаясь хотя бы принять заряд не полностью, и вслепую пополз к реке.

Рухнув в глубокую прибрежную вымоину, он нырнул с головой, надеясь смыть обжигающую жидкость, и открыл под водой глаза – слизистую жгло невыносимо. Зрение вернулось только через полчаса, и то частично, приходилось все время щуриться, а веки и без того опухли и болели. Тошнотворная вонь пропитала все тело и одежду. Гласс вспомнил, как некогда наблюдал за уличным псом – тот неделю валялся в грязи, пытаясь избавиться от докучливого запаха. Как и пес, Хью знал, что вонь выветрится не скоро.

Жжение в глазах чуть ослабло, и Гласс решил наскоро обследовать раны. Проведя рукой по шее, он посмотрел на пальцы – шов не кровоточил, однако дышать и глотать было больно. Говорить он не пробовал несколько дней, и теперь напряг было голосовые связки, однако из горла вырвался только жалкий хриплый писк. Восстановится ли голос – Хью не знал.

Вытянув голову, он оглядел параллельные борозды, тянущиеся от шеи к плечу, – на них еще оставалась сосновая смола, наложенная Бриджером, и порезы явно заживали, хотя плечо по-прежнему болело. Болело и проткнутое медвежьими когтями бедро, раны на котором тоже мало-помалу затягивались. Шрам на голове наверняка выглядел устрашающе, но уже не кровоточил и не причинял боли.

Помимо горла опасения вызывала спина. Ни осмотреть, ни толком ощупать раны Гласс не мог и потому воображал худшее. По странным ощущениям от борозд он заподозрил, что струпья, покрывающие раны, время от времени повторно лопаются, а концы ниток, которыми капитан Генри сшивал края, то и дело царапают кожу.

Однако больше всего раненого ослаблял голод.