Выжженный край

Хьен наклонил голову ниже. Вода реки Ароматной, зеленая, как свежие листья, сделалась вокруг него бурой. Это бурое, покрытое островками мыльной пены пятно все расплывалось, и Хьен ужаснулся: как же он, должно быть, озадачил парикмахера в мастерской у рынка Донгба. Интересно, что думал тот, орудуя ножницами и машинкой над этой головой, так обросшей густыми и грязными, в песке и земле, волосами. Но ведь до сих пор у Хьена минуты свободной не было, когда уж тут стричься или мыть голову. Кто мог предположить, что в освобожденном городе их поджидает столько забот, и притом неотложных. Все, с чем пришлось здесь столкнуться, было внове не только ему, Хьену, но и всем остальным.

Что ж, теперь, после сегодняшнего «очищения», озорно подумал Хьен, если и запорошит снова его волосы пыль, то это будет пыль совсем другая, пыль иных дорог. И Хьен едва ли не с сожалением оглянулся на бурые разводы, оставшиеся после него. Он отплыл саженками подальше от берега, с наслаждением нырнул раз-другой, а когда, вынырнув, вновь оглянулся на прежнее место, оказалось, что грязное пятно уже поглотили темно-зеленые, как в стоячем пруду, прибрежные струи реки Ароматной. Вдруг вода в том месте как будто вскипела, и вслед за тем одна за другой, с интервалом примерно в секунду, показались три женских головки — зеленая, красная, желтая. Увидев его, они снова поспешно нырнули, успев испустить легкий крик, похожий на писк зимородка. Хьену врезались в память купальные шапочки, нежно белевшая кожа, яркие губы, выбившиеся пряди волос. Это было как наваждение, словно к месту, где он только что смывал с себя походную грязь, подплыли русалки и тут же, едва Хьен успел их заметить, упруго ударив хвостом, снова ушли в глубину, в подводное царство.

Река блестела под солнцем. В это раннее майское утро солнечный свет изливался на воды реки, словно крепкое молодое вино, переполнявшее прозрачный, плотно закрытый сосуд. От моста Белого Тигра к этому берегу, в сторону безлюдного причала, устланного белым камнем и укрытого легкой колышущейся тенью бамбука, — эта пристань лежала чуть ниже той, самодельной, сделанной из цистерн, у которой купался Хьен, — приближались рыбачьи суденышки. Их было много: три самых больших, баркасы, выбросив сети с обоих бортов, двигались неторопливо и важно, весла были подняты, лишь иногда плавно спускалось на воду одно кормовое; тут же, по бокам и впереди, сновали, гудя моторами, четыре маленьких лодки, в каждой было по одному человеку, они что-то распутывали, сидя на дне, и эта группа, словно хорошо слаженный оркестр, оживляла, озвучивала все пространство реки. У самого берега, то обгоняя эту процессию, то отставая от нее, шла моторная лодка размером примерно с командирский или связной катер.

Хьен с удовольствием любовался этой картиной, тем, как все восемь лодок поочередно ставили и поднимали сети: это было красиво, как балет, и грандиозно, как морское сражение. В тот момент, когда лодки вот-вот должны были поравняться с каменным причалом, на него под сверкающим солнцем поднялись три девичьи фигурки — те самые русалки, какие только что подплывали к месту, где купался Хьен. Быстро переодевшись, они подхватили белые пластиковые пакеты с купальниками и полотенцами и поспешили прочь. Хьен передернул плечами, с разочарованием признав в русалках, только что плескавшихся рядом, местных девиц легкого поведения — он видел их раньше, все три жили вместе в лачуге из разноцветных листов кровельного железа прямо на берегу Ароматной, в том месте, где в реку смотрелся рынок. И не далее как вчера, проходя мимо, он успел хорошо разглядеть их, они сидели на пороге своей лачуги, и одна из них, держа на коленях гитару, пальцами с длиннющими ногтями пощипывала медные струны. После купания все три показались куда привлекательней, строже, даже во взгляде как будто не осталось ничего вызывающего, скорее сквозила робость, когда они, проходя мимо, украдкой взглянули на Хьена.