Взапсис

Но это было ошибкой с его стороны. Еще большей ошибкой было вдобавок к этим словам и жестам от души рассмеяться. Он хотел, чтобы его смех звучал заразительно, а смех его был понят как намек на что-то. Ему, правда, не пришлось открыть футляр, но пока руководящий визитер находился в Комитете, человека и его футляр не упускали из виду. Позже с ним состоялся ряд бесед. Вначале речь шла о скрипке, которой в служебном здании делать совершенно нечего. С этим он согласился. А с тем, что он должен лучше воспитывать свою дочь, он не сразу согласился, но согласился, когда мнение о воспитании отнесли конкретно к бережному обращению с ценными вещами. И еще он согласился с настоятельным требованием бдительнейшей бдительности, с обстановкой вообще, с особенностями этой обстановки, с возрастающей необходимостью этой бдительности, с секретным характером личных бесед и с неизбежностью личных бесед в случаях, подобных его случаю. Труднее было ему согласиться с тем, что обсудить следует всю его жизнь. Крах его первого брака. Школьные дела его дочери. И даже его активность как добровольца Общества Красного Креста. В двух-трех дальнейших личных беседах речь шла о его несознательности. И о принципиальной сознательности, которая принципиально противоположна несознательности. Беседовавшие с ним готовы были забыть футляр и смех, но на позицию, занятую их сотрудником, на его позицию нельзя было закрывать глаза. Такую позицию не мог занимать сотрудник Государственного комитета методов и способов, и так как ни о чем другом договориться не смогли, то договорились о дополнительной личной беседе.

Содержание этой беседы я не узнал, так как лейтенантша, выйдя проводить умученную мотоциклом женщину, а также друзей животных, спросила угрюмого человека и меня, что заботит нас.

— Справка о благонадежности, — сказал угрюмый сотрудник. Тогда лейтенантша предложила ему для начала подать ей данные о себе в письменном виде, и если у него, кроме этого, нет вопросов, добавила она, то я могу подойти к ее столу вместе с ним.

Угрюмого сотрудника лейтенантша внесла в толстую книгу, сделав это очень быстро. И я лишь мельком подумал, что мне светящееся табло не проурчало. Разве здесь последний не признается следующим?

Служащая помешала мне заняться этим крамольным вопросом. Мое дело, сказала она радостно, считается самым простым из всех подлежащих ее ведению дел. Две подписи, две печати, двойной налог, и мы сможем покинуть полицейский участок. Она не сказала, но в тоне ее слышалось, как страстно желала она поскорее выйти из здания полиции. Ее хозяйственная сумка стояла наготове, связка ключей с печатью лежала рядом.

Лейтенантша взяла у меня листки и мое удостоверение личности. Она бегло проверила, соответствует ли мой адрес в одном документе адресу в другом, и, подписывая документ, легонько постукивала левым указательным пальцем по пустой строке — мотив приглашения.

Тут я опять вспомнил то, что на время выпустил из виду, и сказал смущенно:

— Н-да, знаете ли, это две учительницы из Казани, и как иной раз получается, особенно если тебя вечером обдувает летний ветер, да еще под небесами, что простираются до стран Леванта…

Лейтенантша наклеила гербовые марки, поставила печати на бледно-голубые документы, взяла у меня деньги и вернула мне бумаги со словами:

— Мотив приглашения внесете сами, вы же в конце-то концов знаете, какие у вас мотивы.

Взяв связку ключей, она хотела уже нас выпроводить. Но я попросил ее специально для меня, чтобы мне легче было уйти, еще раз включить табло над дверью — это, мол, благотворно действует на зрение и слух. Лейтенантша, правда, смерила меня — ого, каким! — взглядом, но положила усталую руку на кнопку, и когда я с заверенными документами, которые, подумать только, имел право оформить окончательно по собственному усмотрению, переступил порог, над моей головой раздалась скорее барабанная дробь, чем урчание, и свет оттуда лился небесно-голубой. Все звучало и сияло так, как положено, когда человек первый, Первый, Первый, и тут сотрудник Комитета методов и способов заторопился вниз по лестнице.