Взбаламученное море

— Жизнь — вещь неповторимая! — продолжал он: — люби кого хочешь и как хочешь, коли желает того душа твоя… Эти, например, беседы у камелька, эти свидания под сенью ветвей древесных, в присутствии одной таинственной царицы ночи, волшебницы Гекаты — а? — я думаю, в сердце твоем поднимают самые тончайшие фибры.

— Я не знаю, — отвечала Софи.

— Дух человеческий, — говорил Евсевий Осипович, нахмуривая брови: — замкнут, заключен в наших телесах, но при этом, так сказать, нервно-электрическом потрясении он обособляется, вне пределов своей прежней силы становится: человек в эти минуты мир объемлет… трав прозябание чувствует… слышит горный полет ангелов… как вот этот нынешний милый поэт, Фет, кажется, сказал: «Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало, что оно горячим светом по листам затрепетало» — этакая, например, тончайшая способность радоваться и наслаждаться природой, и все от любви это, — великое дело любовь!

— Великое, великое! — повторила за ним и Софи.

— Богатства твои, — продолжал Евсевий Осипович, устремляя пламенный взгляд на свою слушательницу: — неистощимы; не скупись на них и дай, как древняя гетера, от своей роскошной трапезы вкусить и воину, и мудрецу, и юноше, и старцу!

— Что вы, благодарю вас, я не хочу этого! — воскликнула Софи.

— Захоти, не маленькая, как говорит российская поговорка. Ах, ты, лапка! — заключил он и поцеловал у Софи руку, а потом вдруг прибавил:

— А что, ты любишь деньги?

— Люблю, — отвечала та.

— А много у тебя их?

— Есть-таки!

— А все, чай, меньше, чем у меня?

— А у вас много?

— Много! Тысяч триста одними чистыми деньгами, кроме имения и вещей… Все бы, кажется, отдал, кабы какая-нибудь лапка полюбила.

— А вам еще хочется, чтобы вас полюбили? — спросила Софи.

— Очень!.. очень!.. — отвечал почти с азартом Евсевий Осипович. — Вл мне есть что-то нестареющееся; как говорится: стар да петух, молод да протух — пониме?

— Как не пониме, — сказала Софи.

Евсевий Осипович умел на все тоны говорить: и тоном ученого человека, и государственного мужа, и просто русского балагура.

— Здесь, вероятно, охотницы найдутся, — сказала Софи.

Старик начал ее уж искренно забавлять.

— Что ж найдутся?.. У нас ведь тоже, мать, рыло есть: разберем, что барское, что хамское… давай нам настояшего!.. Вот этакая бы, например, прелесть, как ты, полюбила, — распоясывай, значит мошну на все ремни!

— Я? — спросила Софи и захохотала.

— Все бы отдал, всего бы именья наследницей сделал! — продолжал Евсевий Осипович, как бы не слыхав сделанного ему вопроса.

Софи пожала плечами.

— Я, дядюшка, не торгую моими чувствами, — сказала она, явно обидевшись.

Евсевий Осипович нахмурился.

— У вас их и не торгуют, а хотят заслужить их…

Софи грустно усмехнулась.

— Очень уж вы меня, дядюшка, дурно третируете, — произнесла она.

Лицо Евсевия Осиповича окончательно приняло злое выражение.

— Я третирую и третировал вас, — начал он с расстановкой: как прелестнейшую женщину, и если несколько навязчиво возносил мой фимиам вашей красоте, то извините; я все-таки полагал, что бью по нежным и могущим издать симпатичные звуки струнам женского сердца…

Слова эти сконфузили Софи; положение ее сделалось не совсем ловко.

Евсевий Осипович сидел молча и надувшись.

— А что, правда ли, дядюшка, что имения у нас правительство выкупит? — заговорила она, чтобы возобновить хоть сколько-нибудь приличные отношения с хозяином.

— Не знаю-с! — отвечал Евсевий Осипович.

Софи опять на несколько времени замолчала.

— Вы во дворце, дядюшка, у государя бывали? — спросила она, надеясь задеть его за честолюбивую струну.

— Бывал-с! — отвечал и на это лаконически Ливанов.

Софи внутренно покатывалась со смеху.

— Вы, должно быть, в молодости, дядюшка, ужасно были любимы и избалованы женщинами? — свернула было она разговор на прежний предмет; но и то не подействовало: Евсевий Осипович даже не ответил ей.

Вслед затем раздался звонок.

Софи чуть не припрыгнула от радости на месте, а Евсевий Осипович только посмотрел на нее своим холодным и стальным взглядом.

Приехал Бакланов.

Евсевий Осипович почти не ответил ему на поклон.

— Я за вами, кузина, — сказал тот, обращаясь к Софи.

— Ах, да, поедемте, — отвечала она, вставая и надевая шляпку.

Евсевий Осипович продолжал сидеть с нахмуренным лбом.

— Вы, дядюшка, пожалуете ко мне в пятницу? У меня будет кое-кто из моих знакомых, — отнесся к нему Бакланов.

Несколько минут продолжалось довольно странное молчание. Евсевий Осипович наконец обратился к Софи.

— А вы у него будете? — спросил он ее ядовито.

— Если позовет, — отвечала та, кутаясь в шаль.

— Без сомнения, — подхватил Бакланов.

— Хорошо-с, приеду, — сказал ему Евсевий Осипович.

Молодые люди вскоре потом уехали.

Ливанов продолжал сидеть, по крайней мере, часа два; лицо его почти беспрерывно то хмурилось, то волновалось.

Не мешает при этом заметить, что ему было около 70 лет.

2 Бакланов-эстетик

Бакланов поехал с Софи в одной карете.

— Что этот господин надувшись так сидит? — спросил он.