Взбаламученное море

Евсевий Осипович продолжал молчать и не изменял своего положения; потом, как бы все еще под влиянием одолевающих его недоразумений, начал с расстановкой:

– Ничего я не понимаю, что вы такое говорите: здесь гида нет… за границей указателя… служить наконец при театре… Бог знает что такое!

– Я, может быть, дядюшка, неясно выражаюсь, – произнес окончательно растерявшийся Бакланов.

– Совершенно неясно-с! – повторил за ним Евсевий Осипович.

Прошло несколько минут тяжелого молчания.

– Вон, если хотите, – начал Ливанов: – у меня есть тут один господин… на побегушках у меня прежде был, а теперь советником служит, любимец, говорят министра. Я напишу ему. Вы ведь не кандидат?..

– Нет, – отвечал Бакланов, конфузясь.

– Значит, вам надо в губернском ведомстве начинать. Я напишу ему, он возьмет вас.

Александр на первых порах обиделся этим предложением.

– Я бы желал, по крайней мере, дядюшка, у вас под вашим начальством служить.

– Да мне-то куда девать вас? – возразил ему Евсевий Осипович: – я и без того слишком взыскан милостями государя императора моего, да как еще всю родню-то валить на него, так густо будет.

– Я, дядюшка, не о том прошу, а чтобы вы дали мне хоть маленький ход.

– Нет, вы больше того просите. У меня вакансий нет! Значит, вы хотите, чтоб я для вас выгнал какого-нибудь честного труженика и, в виду всех, на позор себе, посадил на его место вас, моего племянника, – вот вы чего хотите.

– Я этого не говорил-с! – сказал Бакланов, окончательно обидевшись.

– Дать ход, – продолжал Евсевий Осипович: – вам дают его – ступайте! В вас есть некоторый ум, некоторое образование, некоторые способности.

На словах: «некоторые», Евсевий Осипович делал заметное ударение.

– Все это, разумеется, в вас забито и загажено полувоспитанием (настоящим воспитанием Евсевий Осипович считал только ихнее, сектантское), но исправляйтесь, трудитесь!..

– Я трудиться готов! – произнес Бакланов и потом, помолчав, прибавил: – позвольте, по крайней мере, хоть к этому господину письмо!

– Подайте мне перо и лист бумаги… там в кабинете, на шифоньерке… – сказал Евсевий Осипович.

Александр пошел в кабинет.

– Не разбейте там и не уроните чего-нибудь!.. У меня вещи все хорошие!.. – крикнул ему Ливанов.

«Вот скот-то!» – с бешенством думал Бакланов.

Записку Евсевий Осипович написал не длинную.

«Емелюшка прокаженный! Прими сего юнца к себе на службу, – это мой племянник!»

Запечатав ее, он отдал Бакланову.

Слова: «Емелюшка прокаженный» были Ливановым употреблены в виде ласки, так как Нетопоренко, тоже несколько принадлежавший к их толку, рассказывал, что в молодости он сидел с сведенными руками и ногами и исцелился от этого чудом.

– Заходите, когда будете иметь время! – проговорил Ливанов, вставая и зевая.

– Непременно-с! – отвечал Бакланов, а сам с собой думал: – «Только бы место найти, нога моя у тебя, чорта, не будет!»

Евсевий Осипович тоже, по-видимому, с большим удовольствием отдал племяннику прощальный поклон.

17. Советничишка палатский

Не знаю, существует ли до сих пор в российской государственной службе Нетопоренки, но в то время, как начинал ее герой мой, их было достаточное количество.

В юности, обыкновенно, советничество для них – такая недосягаемая мечта, на которую они едва осмеливаются поднять свои лукавые и подслеповатые взоры, но с дальнейшим течением времени видят, что все больше и больше могут прилагать свои способности.

У каждого из них обыкновенно есть благодетель в Петербурге, которого маленькие слабости они знают до тонкости: любит ли он женщин молоденьких, или поесть хорошо, или только охотник деньги хапнуть, – для всего этого они сейчас ему канал открывают.

Большая часть крестов, украшающих их грудь, даны им за подобные подвиги!

Для ума и сердца вашего не ждите от этих людей ничего; но для телес и всей следующей к оным обстановки они бесценны.

Если б автор был хоть сколько-нибудь значительное лицо, то, по слабости человеческой, он не ручается, чтобы не покровительствовал какому-нибудь подобному каналье.

Точно так и Евсевий Осипович разумел и понимал Нетопоренка и, чтобы не держать его очень близко около себя, он сыскал ему место по другому ведомству, асессора в палате, а затем на место советника Нетопоренко сам уж перешагнул и так там укрепился, что, говорят, считался за образцового чиновника.

Но он был не глуп: по какому-то чутью, в воздухе или даже из-под земли вынюхивая, он предчувствовал, что невдолге кругом него будет происходить совсем не то, что теперь происходит, и что звезда его померкнет окончательно и навсегда.

Чтоб обеспечить себя на этот случай, он жил скопи-домом и сколачивал копейку на черный день.

Бакланов чуть не задохнулся, всходя к нему по вонючей лестнице. Оборванная, грязная дверь, которую точно двадцать собак рвали, была не заперта. Нетопоренко только сейчас проснулся и, брившись, пильмя-пилил парня, которого он взял к себе будто бы затем, чтобы приучить его к письменной части, а в самом деле заставлял даже белье себе мыть.

– Эка шельма!.. неумоя!.. рыло поганое!.. – говорил он.