Вздыбленная Русь

Город встретил ватажников пасхальным перезвоном. Из церкви расходился народ, неторопливый, принаряженный.

— У нас в Городце... — начал Фома.

— Вспомнила баба деверя, — перебили его, — тут абы чем насытиться.

Артамошка сказал решительно:

— Айдате, голод заморим.

И переступил порог кабака.

Изголодавшись в пост, народ ждал Пасхи. Уже в Светлую седмицу наряжали хоромы и избы, замешивали тесто, из потаённых мест извлекали припрятанное к этому дню сало, запекали в печи свежатину.

Пасха пришла в Нижний Новгород с куличами и крашенными в луковой шелухе яйцами, мягким колокольным звоном и радостным, всепрощающим христосованием.

Отстояв всенощную, разговелся Андрейка у хозяина и, разбросав зипун у печи, улёгся. Благо в кабаке ни души. Едва веки смежил, как Варварушка привиделась. Она говорит Андрейке:

«Ухожу я от тебя».

Умоляет её Андрейка, обещает вернуться вскорости, и на сердце горько и обидно, ведь не гулять он ушёл из деревни.

Открыл глаза: за столом мужики сидят, щи хлебают, бубнят. Крайний от Андрейки, заросший, бородатый, говорит с хрипотцой в голосе:

— Нам один путь, в ополчение подаваться, ядрён корень.

Андрейка приподнялся. От кого он слышал это «ядрён корень»?

И вдруг припомнил, закричал радостно:

— Артамошка!

Акинфиев повернулся удивлённо:

— Ба, да это же Андрейка! Экой ты вымахал. Поди, Иван Исаевич и не признал бы!

В тот день они сидели вдвоём долго. Андрейка рассказал Артамошке о своей жизни, что Тимоша подался в казаки, а он намерен вступить в нижегородское ополчение, к Минину. И обрадовался, когда услышал:

— А я, Андрейка, ватагу свою в ополчение привёл.

— Принимай и меня к себе, Артамошка. Вишь, судьба нас сызнова свела.

Не в позоре Господин Великий Новгород, а в беде, ибо не добром впустили свеев, а вошли они в город коварно.

Земля озёр издревле, ещё от Биргера, ходившего походом на новгородские пятины, манила свеев. Отпор Биргеру дал князь Александр Ярославич, прозванный за то Невским...

Отброшенные от Орешка рыцари Делагарди взяли Кексгольм и двинулись к берегам Волхова, Вблизи Хутынской обители Делагарди встал лагерем. Пять тысяч его рыцарей ждали от своего предводителя золота. Оно было, по их представлению, рядом, за новгородскими стенами.

К Делагарди приехал стольник Бутурлин. Долго рядились воеводы, как на торгу, однако к согласию не пришли. Стольник склонял свеев поспешать к Москве, куда должно подойти земское ополчение, прогнать ляхов за рубеж, а когда очистят российскую землю, говорил Бутурлин, не Владиславу на царском престоле будет место, а одному из сыновей короля Карла — Филиппу либо Густаву. И на Руси сызнова начнётся варяжская династия.

Но Делагарди стоял на своём. Нет, говорил он, отдайте королю Копорье и Ям, Орешек и Ивангород, Гдов и Ладогу.

Но и Бутурлин оставался непреклонным: мы, заявлял он, землёй российской распоряжаться не вольны, а как обещали, царя из свейского края примем...

Не догадывался стольник, что злоумыслил Делагарди. Безлунной ночью, когда рассвет был близок и особенно морил сон, рыцари бесшумно подступили к Чудинцевым воротам. Ворвались в Новгород, резали и грабили, жгли и насильничали. Сопротивлялись новгородцы, но удар был неожиданным, и князь Новгородский Иван Одоевский с митрополитом Исидором подписали договор, в котором, будто бы с ведома бояр и народа московского, условились с королём Карлом о вечном мире и, отвергнув Владислава, принять на царство одного из детей Карла, на кого королю указать будет угодно.

Восемнадцать статей в том договоре. Исполни их, и Москва и Русь оказались бы в зависимости от шведской короны.

Подписывая договор, Делагарди ещё не знал, что среди рыцарей зреет недовольство. Новгородская казна оказалась пуста. Её запасы пошли на воинство ещё Скопина-Шуйского, а в пожаре сгорели богатства именитых людей. Свей роптали: где обещанное золото?

Минет совсем короткое время, и шведы покинут негостеприимный Новгород, уйдут на Балтику.

Земли коронного гетмана Станислава Жолкевского по всей Речи Посполитой, но в последний год он обосновался в варшавском имении. Здесь, в версте от города, — захудалое поместье пана Анджея Рынды, а у того жена, чудесная пани Ануся, молодая красавица, будто искусной рукой резчика выточена из белого мрамора. А уж какая весёлая и озорная! У коронного гетмана при одном воспоминании о прекрасной Анусе сладко замирало сердце.

Было темно, когда Станислав Жолкевский возвращался в своё имение. Позади кареты ехали десять верных гайдуков, столь необходимая для тех лет охрана, когда того и гляди могли напасть взбунтовавшиеся холопы или разгульная шляхта.

Дорога повела мимо поместья Рынды, и коронный совсем было собрался сказать ездовым, чтобы поворотили к пану Анджею, но, решив, что пани Ануся уже спит, а ему, вельможному пану Станиславу, пан Рында ни к чему, передумал. Да и устал коронный гетман, день утомительный: с утра до вечера сейм, потом его принимал король.