Вздыбленная Русь

— Чёртовы москали, им нет веры!

— Панове! — Гетман встал в стременах, поднял руку в кожаной рукавице. — Вы будете греть бока на боярских пуховых перинах и обнимать дородных боярынь и их румяных, сочных цурок[27]. Это я вам говорю, князь Роман Ружинский!

И паны снова кричали «Виват!» и хохотали. Тимоша подумал, что нет задиристей и разгульней народа, чем шляхта.

Бражничали всю ночь. Играла музыка и пили из кулявок, до дна. Некоторые, упившись, уже спали, положив головы на стол, иные орали песни либо выкрикивали здравицы в честь короля, Речи Посполитой, своих возлюбленных и даже царика Димитрия.

Князь Ружинский на попойке отсутствовал, и никто Матвея Верёвкина не задирал. По правую руку от него, упёршись в столешницу, сидел атаман Заруцкий, румяный, крепкий, будто и ночи хмельной не было. Пил атаман, а разум не мутнел, всё замечал, на свой аршин мерил. Самоуверенный и честолюбивый, он ничьей власти не признавал, оттого и из крестьянского войска сбежал. К самозванцу пристал по своей воле одним из первых. У Ивана Мартыновича при этом свой расчёт: приведут паны вельможные самозванца в Москву, получат свою добычу и вернутся в Речь Посполитую, а он, Заруцкий, при новом государе первым воеводой станет.

Атаман представлял, как он будет жить в Москве, какие хоромы поставит в Китай-городе и царь Димитрий пожалует его сёлами и деревнями.

В тушинском стане Заруцкий один из немногих, кому Лжедимитрий верил, и донские казаки атамана дворец охраняли, а когда пьяные шляхтичи буйствовали, таких казаки силой вышибали из дворца.

Встал самозванец из-за стола, качнулся. Заруцкий плечо подставил.

— Я тебя, атаман, боярским званием жалую за верность твою.

Шатаясь, направился на дворцовую половину жены. Заруцкий поддерживал его. Лжедимитрий толкнул дверь Марининой опочивальни, и в блёклом рассвете, просочившемся в оконце, атаман увидел Мнишек. Она стояла у кровати в белой сорочке до пят, с распущенными волосами. Прикрыл Заруцкий дверь, но не успел уйти, как в опочивальне раздались крики и брань. Ворвался атаман, а Лжедимитрий с поднятыми кулаками подступает к Марине.

Подхватил Иван Мартынович самозванца, поволок, приговаривая:

— Эко разбушевался, государь, уймись!

Ивану Мартыновичу под сорок лет, немало повидал он красавиц, и появление Мнишек в Тушине поначалу его не взволновало. Однако он и сам не заметил, как Марина тронула его сердце.

Понимал Заруцкий, нелегко ему будет завоевать расположение Мнишек, но он уверен, такой час настанет, а пока исправно служил самозванцу.

Апрелю начало.

Неторопко отходила зима с сугробами и заносами, оседали, подтаивали снега, и синел лёд на реках, готовый тронуться по первому тёплому дню. Ночами ещё держались заморозки, но к полудню звонкая капель возвещала весну.

Встряхнулся лес, задышал. Подняла лапы игластая хвоя, набухли почки на лиственнице.

В самую середину Великого поста накатилась на Шуйского тоска-кручина, не отпускает. Терзался думами, сна нет. По палатам бродит, мысли одна другой тревожнее, смурные. В одну из ночей оделся, вышел на крыльцо. Лунно и звёздно. Поддерживаемый постельничим боярином, спустился по широким ступеням и, опираясь на посох, направился к патриарху.

В царствование Бориса Годунова, в лето 1589-е, а от сотворения мира в 7097-е, в Москве Церковный собор избрал первого патриарха на Руси. Им стал митрополит Иов.

С приходом в Москву Лжедимитрия Иова лишили высокого сана, сослали в монастырь, а патриархом Лжедимитрий сделал тульского архиерея, грека Игнатия.. Высокой чести Игнатий удостоился, потому как встречал самозванца в Туле и назвал государем.

Недолго он патриаршил. Убили Лжедимитрия и прогнали Игнатия, а Гермогена собор провозгласил патриархом.

В трудные времена находил Шуйский у Гермогена душевное успокоение, верил ему. Как добрый лекарь, врачевал патриарх Шуйского, внушал твёрдость, хоть и видел, слаб на царстве Василий. Гермоген в проповедях призывал стоять против вора и самозванца...

Когда Шуйский вступил в патриаршие покои, Гермоген читал при свечах. Мелкий, худой, в рясе чёрного шёлка, с непокрытой головой, он выглядел подростком, и только белая борода и такие же белые, спадающие до плеч волосы говорили о его летах.

Встал патриарх, благословил Василия и, указав на кресло напротив себя, сказал:

— Ждал тебя, государь, знал, придёшь. Когда обедню служил, заметил непокой в очах твоих.

— Истинно, владыка, душа моя в смятении каждночасно. Ляхи и литва заворовались, самозванец в подмётных письмах бояр и дворян смущает, к измене подбивает, от голода люд московский озлобился.

— Великие испытания послал нам Всевышний. Молись, государь, и я в молитвах покоя и благоденствия отечеству прошу.

— Кругом недруги чудятся, убийцы.

— Кто злоумышляет против помазанника Божьего, тот смерти достоин, ибо Господь сказал: «Не думайте, что Я пришёл принести мир на землю, не мир принёс Я, но меч».

Чернец внёс липовый мёд с молоком. Гермоген посмотрел вслед монаху, потом повернулся к Шуйскому: