Вздыбленная Русь

В последнее время Шеина не приступы тревожили, одолевало беспокойство. Полгода осады минуло, истощились запасы. Боярин Михайло Борисович самолично проверил житницы — мало хлеба, а погода на Жигмунда работает, погода на весну повернула, и теперь ляхи до зимы осаду не снимут. Но Шеину настрой смолян ведом: стоять до последнего, на то и епископ благословил. Только бы голод волю не сломил...

Спозаранку вышел Шеин из палат, в сенях жену поцеловал:

— Поостерегись, мать: пушка-дура ядра кидает — цель не выбирает. Детей побереги...

Шёл улицами, обходя руины. Направлялся к городским стенам. Как-то изловили стрельцы загулявшего шляхтича, свалила пана водка у самых ворот. Протрезвев, шляхтич накинулся на стрельцов с бранью: мы-де вскорости всю вашу Московию к себе приберём, а королевич Владислав над вами царь будет, о том ваши бояре круля просили.

Стрелец шляхтичу под нос кукиш сунул:

— На-кось, выкуси вместе со своим королём!

О похвальбе шляхтича Шеин поведал жене. Настёна возмутилась:

— Латинянина на царство звать? Стыдоба! Аль российская земля боярами и князьями оскудела?

— Одно, мать, обещаю: да будь и Владислав царём московским, и в том случае я в Смоленск Жигмунда не впущу, костьми лягу за российскую землю...

По скрипучей крепостной лестнице Шеин поднялся на воротнюю башню, осмотрел в зрительную трубу вражеский лагерь. Всё как прежде, разве что обоз с западного рубежа подошёл.

Стрелец, караульный, заметив, на что боярин внимание обратил, промолвил:

— Пороховое зелье подвезли, бочонки сгружали в погребок. Эвон, за фашинами[33].

«Охотников бы огонька подбросить, — подумал Шеин. — Однако охрана у погребка добрая, разве людей погубишь... — И вдруг мысль: — Не подкоп ли ляхи замыслили? Для того и порох... Ежели подкоп, то куда? Может, из-за фашин копать учнут?.. Надобно стрелецких голов упредить, пускай в караулы ушастых ставят...»

Собрал Шеин воевод, совет держали и решили время от времени слать в неприятельский тыл лазутчиков, разведывать, что Жигмунд замысливает.

Прошка, молочный брат князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, сидел в людской, обхватив ладонями вихрастую голову, и горько плакал.

Плакала дворня, сновала бесшумно. Притих воротний мужик, и даже лютые псы забились по конурам, не тявкнут.

А в опочивальне оконца закрыты ставенками, горят свечи у иконы Божьей Матери. У стены на мягком ложе, высоко поднятый на пуховых подушках, полусидит князь Михайло Лицо бледное, взгляд потухший, а в животе огонь. Мамушка-кормилица, холопка, опустилась на колени, тянет ковш с холодным молоком, уговаривает:

— Испей, князюшко, сынок мой молочный, свет мой Мишенька.

Плачет кормилица бесшумно, слезами омывает князю руки. Тяжко, с хрипом дышит Скопин-Шуйский. Неделю бродит смерть в опочивальне, никак не вырвет душу из княжеского тела. Временами князь Михайло Васильевич теряет ясность мысли, потом вдруг вернётся разум. Неимоверно болели руки и ноги, а сегодня пошла горлом кровь.

Дворовая челядь шепчется:

— Отравили нашего князя...

Мамушка-кормилица со стряпух строгий допрос самолично сняла. Нет, не виновны они. Да и кто из своих посягнёт на жизнь любимого князя? Никому зла не делал, добро творил.

Прикрыл глаза князь Михайло Васильевич, думы одна другую настигают. Крепок телом был Скопин-Шуйский, и вдруг подкосило. Откуда взялась этакая нелепость? Наплыло застолье у Воротынского... Княгиня Екатерина с кубком... «Выпей, князюшко, выпей...» Неужли она, Катерина?.. Вскрикнул:

— Катерина!

Вскочила кормилица, склонилась:

— О чём ты, сынок молочный?

— Катерина Шуйская, мамушка, кубок подносила. Она, она зельем опоила!

— Господи! — всплеснула руками кормилица. — И это тётка-то! Ужли можно такое?

— Можно, мамушка, можно, сама зришь.

Замолчал, закрыл глаза.

К утру князь Скопин-Шуйский скончался...

Хоронили князя Михаила Васильевича на третий день в Архангельском соборе, но не рядом с царскими гробницами, а в новом приделе.

Всей Москвой провожали князя, а когда в соборе остались одни родственники и близкие, с княгиней Катериной Шуйской случился приступ. Насилу привели в чувство.

ЧАСТЬ II

ГЛАВА 1

В середине четырнадцатого столетия, возвращаясь из Орды от хана Узбека, великий князь Московский Иван Данилович по прозвищу Калита, пустив коня вскачь, вынесся на заснеженную возвышенность, увидел Москву в нарядном белом убранстве. Она сияла позолотой, сверкала слюдяными оконцами боярских теремов. А над Москвой, на холме, Кремль, весь в снеговых шапках. И были в те лета стены кремлёвские дубовыми. И церкви, и монастыри, и постройки — всё из дерева...

Минули годы, в камень оделся Кремль. А за стенами — многочисленные дворцовые постройки с лесенками и переходами, украшенные резьбой затейливой, с балясинами точёными. Высятся палаты царские, здания приказов, соборы, площадь, мощённая плитами каменными. Здесь же, в Кремле, хоромы князя Мстиславского и ещё немногих бояр. На Подоле, под горой, дома служилых и приказных людей...