Взгляд из угла

Что дальше? Дальше, вообще-то, - тишина. Лента, и сама-то по себе не талантливая, имеет на себе отчетливые следы ножниц, ясно - чьих. И клея больше, чем текста. На политическую программу Саблина - ни намека. От его критики т.н. советского строя, от его требований - ни следа. Из его первой (она же последняя) радиоречи - переданной на спецволне (т.е. речь адресована исключительно руководству, а фактически ею тут же безраздельно и навеки завладели органы), - одна фраза: дескать, мы, команда "Сторожевого", не предатели, а предателями будем считать тех, кто попытается нам помешать.

И всё. Но несомненно, что программа была. Что Саблин обдумывал ее годами - а был образованный, к тому же с даром слова. Что он рассчитывал изменить государство силой только аргументов (выступая по радио ежедневно, до упора) - стало быть, имел что сказать (и верил в здравый смысл и нравственность народа, и ведь не без оснований: матросики-то за ним пошли, один даже со страстью - был такой, Шеин фамилия). И уж во всяком случае, на Лубянке, куда попал прямо с корабля, Саблин изложил под протокол весь ход своих мыслей.

Там они и остались, его мысли. Но по лицу на фотографиях, по голосу в той единственной фразе, по почерку и стилю писем к жене и сыну (я подглядел предложение "О, счастье!" - sic, с восклицательным знаком) - плюс послужной список - плюс, главное, образ действий по ходу всей этой трагинаивной авантюры, - догадаться можно. Что человек был настоящий, советский. Не обыкновенный и не простой, а именно настоящий. Какие тоже существовали. Каких производила не жизнь, а - жизни наперекор - словесность. Вынужденно поощряемая лицемерной системой. Легенда, знаете ли, о Данко, песня о соколе-буревестнике, поэма во весь голос - Павка Корчагин, короче, с Олежкой Кошевым.

У абсолютного большинства все это пролетало без последствий, но бывают же характеры философского склада. И они не довольствовались такими легкими наркотиками, а губили себя Марксом и Лениным. В чудовищных дозах: не брошюрками, а собраниями сочинений, благо доступны. И детская болезнь левизны переходила в паранойю равенства, принимаемого за братство. Осложненную шизофренией полного расхождения теории с практикой. Советского (т.н.) священного писания - с поступками советской (т.н.) же власти.

Такие личности страдали. Не о свободе, нет, - поскольку совершенно не представляли, с чем ее едят. А всего лишь о Правде и Справедливости. Как-то у них так выходило, что эти мертвецы - сиамские близнецы: брызнуть живой водой на одну - тотчас воскреснет и другая. И все будет хорошо, как и полагается в сказке.

Про научный закон, сформулированный, если не ошибаюсь, еще в 1944 году Ф.А. Хайеком (Нобелевская премия 1974 года): что в тоталитарном обществе у власти неизбежно оказываются худшие, - Саблин, разумеется, не слыхивал. И. скорей всего, рассуждал примерно так: государство действует паршиво (и дела идут соответственно) из-за того, что в номенклатуре сплошь подлецы. А население не знает - ни что паршиво, ни что подлецы. А как узнает, что паршиво, так и додумается - отчего. И тогда подлецов заменят сверху донизу порядочные. Надо только как можно громче крикнуть Правду. Как можно громче.

Только крикнуть. Лишь бы услышали. А если в этот раз подлецы не дадут - будет и другой раз, найдется другой человек. Такой же настоящий, советский. Которому, раз уж он впустил в себя правду, будет хуже, чем расстрел, если, умирая (например, адмиралом, на персональной даче), он не скажет: вся жизнь и все силы отданы самому прекрасному в мире, - как учили в школе, не так ли?

Короче, курс этого противолодочного корабля в ночном Балтийском море - курс Горбачева. Но без зигзага. Также и без вертикали, готовой разобрать себя по винтику, лишь бы сигнал шел сверху вниз. Без Раисы Максимовны. (Матрос Шеин за А.Н. Яковлева, я думаю, сойдет.) И - главное - на десять лет раньше. (С тончайшей иронией военный суд, пересматривая в 90-е приговор казненному Саблину, назначил ему ровно десятку.)

Поэтому все продолжалось не годы, а часы. После первого же налета штурмовой авиации струсили старослужащие, а боцман отпер каюты офицеров. Командир пробрался с пистолетом на мостик и арестовал Саблина. Тот не оказал сопротивления. Тогда в капитане вспыхнула надежда спасти свою шкуру, и он совершил подвиг, о котором впоследствии доложил так: хотел я, говорит, прострелить ему печень, но подумал, что вам, товарищи органы, он понадобится живой, - и стрельнул в ногу.

Шкуру свою этот человек с кортиком действительно спас. Судили, кроме Саблина, только Шеина. Необходимо было скрыть бунт и пришить измену. Экипаж рассовали по гнилым углам и позаботились, чтобы никто ни полслова. До прошедшей недели, до самого четверга после дождичка.

Перед смертью Саблин написал малолетнему сыну. Что-то такое про сердце Данко. Сам был не взрослый - поэтому честный и храбрый. Сыну сейчас, понятно, тоже за тридцать. Он не участвует в этом кино.

1/11/2004 БЫСТРЫЕ НЕЙРОНЫ