Взгляд змия

Минуло еще несколько дней, неделя, месяц, два… Поминки все не кончались. Времени сидеть в застолье у нас было все меньше, не то что в начале. Нашлись неотложные дела, и мы завершили их вместе: сжали яровые, посеяли рожь, собрали яблоки и сливы. За стол теперь садились только по вечерам. Пиво с водкой давно закончились, и все понемногу снова замкнулись в себе, хотя оставались дружелюбны, нежны и внимательны друг к другу. У дяди Моркуса от плача начали слезиться и гнить глаза, так что он перестал реветь. Жизнь обрела какой-то ритм, какую-то обыденность. Становилось ясно, что пора хоронить предка и расходиться по домам. Тем паче что самая молодая родственница, моя тетя Сельмочка, тридцати четырех лет, отяжелела, ее беременность стала слишком заметной, пора ей было отправляться домой. Однажды утром, проснувшись, я увидел в окно, что пошел снег. Прошло пять месяцев с того дня, как дед помер. Первый снег. Хотя падал он мокрым и тут же таял, едва коснувшись слякоти на дворе, отец велел мне:

– Криступас, пора. Сходи на кладбище, проследи, чтобы яма была как следует. Не хочу, чтобы ливень вымыл моего отца из земли, как Нексуса в прошлом году. Скажи, пусть выроют на несколько вершков глубже, чем обычно.

Да. Время настало. Могилу рыл Лизан – таково было его прозвище с той поры, когда он со своим отцом полвека тому назад приехал в нашу округу. Лизан Мейжисов ни в грош не ставил.

– Вы все словно чумные, – язвил он, сплевывая вишневую камедь, которую все время жует. – Никак в толк не возьму, откуда такие люди берутся. Ну, постойте. Я вас всех похороню.

Смола вишни вызывает у меня брезгливость, хотя, известное дело, она лучше сосновой. Как-то раз я пробовал пожевать сосновую смолу, но так и не смог проглотить слюни. Потому никто ее и не жует. Лизан ковырялся в зубах черным, землистым ногтем, потом снова сплюнул струйку желтой слюны.

– Всех не перехоронишь.

– Почему же?

– Потому, что ты слишком стар.

Лизан снова положил в рот катышек смолы. Осенью он собирает поганки, варит их и ест натощак, не брезгует и кониной, будь это даже падаль, которой не пущена кровь. Всему этому, по словам деда, он научился у своего батьки. Вот так-то. Снова он тут как тут, старейший. Ни шагу без него не ступишь. Глаза у Лизана вечно выпучены, заплыли кровью, зубы редкие, бороденка подстрижена криво, видно, зеркала он не видал с детства. Высокий он, даже очень, и потому ему несложно вылезти из могильной ямы.

– Отчего ваши такие пентюхи? Будто вы не люди, а скот рогатый.

– Что ты в этом смыслишь, Лизан, – сказал я. – Наш род очень велик.

– Ну и что? Сам-то ты что, сопляк эдакий, можешь в этом смыслить? – Он на минуту задумался, глядя на кладбищенские деревья и рассевшихся на их вершинах ворон: они всегда следуют за ним всей стаей. – Да не может человек жить без страстей.

– Наш дед говорит, что огонь – он внутри нас пылает.

– Ага, – ответил он. – Уголья. Дотлевают уголечки, и вся песня. Какой прок от речей Венцловаса, коли ему самому я уже могилу выкопал.

– Отец велел, чтобы поглубже вырыл на несколько вершков.

– Зачем?

– Нексуса помнишь? – сказал я.

– Господи владыко, – пробормотал Лизан и снова спустился в яму.

– Нет, Лизан, – я не хотел уходить, не разъяснив ему всего. И повторил дедовы слова: – Человека похоронить невозможно.

– Иди ты… – он весь побагровел, и я пошел восвояси. Когда-то Лизан был влюблен в мою маму. Ему по душе, когда умирают Мейжисы.

Дома все уже было готово для проводов покойника на кладбище. Дедушка лежал в гробу, гроб стоял на телеге, телега утыкана еловыми веточками. Невесть откуда взялся и венок из сосновых веток и астр. Все казалось мне зряшным, пустым, несерьезным, лишенным величия: похороны, саваны, костюм напрокат, приготовления и переодевания. Все шло беспорядочно, наспех, вместе и чересчур медленно и чересчур быстро. Мне кажется, похоронам не хватало хозяйственной руки деда. Он-то уж все бы устроил на славу.