Взгляд змия

Никто не знает истинной силы слова, всей сверкающей мощи его. Мир был сотворен одним словом, а сколько в нем разных вещей. Неисчислимое разнообразие животных и растений, горы, леса, реки, долины, равнины, моря. Солнце, луна и звезды на кремнеподобной небесной тверди. Времена года. Под землей, на земле, под водой, на воде и в воздухе. Все создано из слова. А необъятность рода людского, говорящего на всевозможных языках, страдающего, умирающего, радующегося, здорового люда, больного, веселых и грустных людей, невеликих, как кошки, или громадных, как деревья. Они тоже из слова. Вороны, кружащие над заснеженным полем, – из слова, валяющиеся на солнцепеке собаки, человек, спускающийся с гор, и другой, на нее взбирающийся, слепой попрошайка, протягивающий руку за милостынею, мальчик, играющий в травах на бирбине[6], девочка, прячущаяся от дождя под липой (он вымочил насквозь ее рубашку: видны остренькие, как у кошки, соски маленьких грудей), лесоруб, поедающий сало с краюхой хлеба и луковицей, которые ему положила жена, кузнец, глядящий на красный закат (он только что трахнул жену лесоруба), умирающий старик с восковой кожей (он вперил взгляд в первые снежинки за окном), роженица, которую держат вчетвером здоровые мужики, сеятель с ватагой грачей, клюющих падающее в почву зерно, – все создано из слова.

Действие не сравнить со словом. Тот, кто курит трубку, захотев, чтобы ему приснилась его желанная, пришпиливал к дверному косяку мух и оставлял их, пока не сдохнут. Он прятал иглу под подушку, не переставая думать о Ней, и ночью Она приходила к нему в сон, беседовала с ним. Во сне он был весел, такой, какие нравятся девушкам, и они вместе проводили время до утра. Такова сила действия. Но оно может сделать человека счастливым только во сне. В действительности все решает слово.

Он положил трубку на стул, сел в постели, прямой, с закрытыми глазами, перекрестился, вдохнул и вполголоса произнес:

– Кому мила, жаль только не моя. Супротивник я Богу, солнцу ясному, месяцу белесому, звездам белым. Не жизнь мне без тебя, как не жизнь земле без водицы. Иссохла гортань моя, пожелтели зубы, сохни, девонька малая Евфемия по мне, Криступу, денно и нощно, чтобы ни в еде не наелась, ни в питье не напилась. Как не может без мамоньки дитя малое, так и я без тебя не выдюжу. Неприятель я всего света белого – солнца и месяца, всех дерев, всего творения, – за бабу эту ядреную перед Господом. Аминь, аминь, аминь.

Вздохнув, он утер снова вспотевший лоб краем одеяла, бросил взгляд на трубку, но курить не хотелось. Полежал с открытыми глазами, размышляя, что будет, если заговор утратит вложенную в него силу. Заговор старинный, перешедший к нему от деда, могло и забыться словечко-другое. Кто его знает, ни в чем нельзя быть до конца уверенным… Но другого способа присушить к себе девушку он не знал. Оставалось верить. Когда все кончается, вера все равно остается. Он вспомнил слова из проповеди: «Илия был бедный человек, подобный нам, и молитвою молился, чтобы не было дождя: и не было дождя на землю три года и шесть месяцев. И опять помолился: и небо дало дождь, земля произрастила плод свой»[7]. Вера произнесшего заклятие была велика, как гора. Вполне возможно, что так верить – ошибочно. Произнесший заклятие задул свечу и заснул прямо в сенях, исполненный надежды, что просыпался не зря. Внутри его теплились угольки, чей жар придавал сил вере в то, что противиться суровости мира возможно.

Сивер сменил гнев на милость, вой его стал ровен, монотонен, порывы и шквалы улеглись.

Начало (2)

Наедине с собой у человека нет имени. Он просто «я», не больше. Имена даны людям, чтобы выделиться среди других, таких же как они. Вот и он, Проснувшийся Среди Ночи, был безымянен, но едва рассвело, и он умылся леденящей колодезной водою и оделся, как тотчас же был назван по имени.

Одинокие любят ограничивать себя, – сейчас есть, что есть, и довольно. Поиск еды – это действие, связанное с общением, и одинокие не избегают его. Потому, лишь только в дверь постучали, Проснувшемуся Среди Ночи подумалось, что ему нечем угостить гостя. Он поднялся из-за стола, на котором стоял только стакан дымящегося мятного чаю, несколько ломтей хлеба и три-четыре кружка скиландиса[8], и пошел открывать. За порогом стоял краснощекий малец, изо рта у него валили клубы пара.

– Слава Иисусу Христу, Криступас, – произнес мальчуган и рассмеялся.

– Во веки веков, муже, – ответил Приобретший Имя. – Чего пришел?

Мальчик был невысокий, коренастый, руки-крюки. Штаны из дерюжки с затвердевшей на провисших коленках грязью, накинутый на плечи зипун нараспашку, сбитые клумпы[9]. Под зипуном только сорочка с распахнутым воротом. Казалось, что от холода ему лишь веселее.

– Мать Пиме просила, чтобы зашел к ней, шкап починил. Дверца, говорит, отвалилась.

Глаза Криступаса засверкали, уголки губ дрогнули, и мальчик подумал, что он вот-вот улыбнется.

– Воистину, – сказал Криступас. – Так оно и есть.

Малец удивленно таращился на него.