Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро

— Очень милая статья, — застенчиво проговорил О'Хара. Он все еще улыбался после того, как один поэт на пожарной лестнице назвал его недотепой и красотулей. Я обернулся на звук этого надтреснутого голоса. Бакенбарды делали поэта похожим на льва, а не на кошку: великий певец джунглей, в массивных очках и с благочестивым шепотком. Это был Аллен Гинзберг. Он пил вино из кувшина и делился «откровениями» с людьми, расспрашивавшими его о поэме, — она заведомо мне понравилась, ибо называлась «Вой». Гинзберг громко восторгался жизнью и собрал вокруг себя шумную толпу поэтов, в которую случайно затесался какой-то избитый пьяница с Таймс-сквер. Напоследок я увидел, как Гинзберг на пожарной лестнице вовсю костерит Колумбийский университет, а потом берет в руки лицо какого-то юноши, целует и с огромным удовольствием произносит:

— Доверие — это интимный заговор. Шанти. Шанти. Доверие — это задница Мэй Уэст.

— Цитата из вашей поэмы? — спросил юноша.

— Нет. Я сочинил это специально для тебя.

— Как мило, — заметил Макдональд О'Харе. — Он назвал вас лучшим нью-йоркским писателем из ныне живущих.

— Очень мило, — согласился О'Хара.

Я положил голову на лапки и осмотрелся. «Почему критики всегда похожи на несчастных кроликов?» — подумал я.

Казин пощекотал мне подбородок и спустил меня на пол. Было чудесно гулять среди обуви: ботинки со шнурками, туфли на каблуках, сандалии и сапоги из дорогих бутиков; некоторые словно сошли с прекрасных картинок, недавно виденных мною в модных журналах. Я пошел по следу «Шанель № 5» в надежде отыскать Мэрилин. В комнатах собралось огромное множество людей, кто-то держался за руки, и все поголовно сжимали бокалы со спиртным; в глазах молодежи время от времени вспыхивал ужас. Я прошел мимо одной пары и поднял голову: мужчина по имени Джейкоб пытался любезничать с девушкой, усердно хранившей серьезный вид.

— В хорошем журнале, Сьюзен — вы ведь Сьюзен, верно? — важно не только то, что в него попадает, но и то, что остается ненапечатанным.

— О да, — сказала эта самая Сьюзен, — естественный деспотизм литературного отбора. Как мне это нравится! — Ее глаза потемнели от восторга. — Я сейчас пишу о комичности чрезмерной серьезности. Не вполне очерк, так, ряд кратких заметок. Каскад pensees.

— И что из них следует, из ваших заметок?

— Что мир — это эстетический феномен. Я пишу о чувствительности и о том, что дурной вкус тоже может быть хорошим.

— А, так ваш очерк — об Оскаре Уайльде?

— Ну да, о нем. И еще о светильниках «Тиффани». О романах Рональда Фербенка. О «Кинг-Конге» Шодсака.

— Выходит, о невинности?

— Пожалуй, — ответила Сьюзен Зонтаг, беря слово на заметку. — Но и о серьезности, серьезности на грани фола. А еще об экстравагантности, эмпатии и прославлении «персонажа». Жизнь как театр.

— Стало быть, ваш очерк о гомосексуалистах?

— Не все евреи — либералы, и не все геи обладают художественным вкусом.

— Большинство обладают — если они вообще чего-то стоят. Как геи, я имею в виду.

— Очень смешно.

— Спасибо, юная леди. Передайте пепельницу, пожалуйста. Можете привести еще какой-нибудь пример того, о чем вы пишете?

— Лицо Гарбо. «Крылья голубки». Риторика де Голля. Ресторан «Браун дерби» на бульваре Сансет.

— Это целых четыре примера.

— Кажется, я перебрала мартини.

— «Браун дерби», между прочим, находится на бульваре Уилшир, — заметил я.

— Уберите собаку, — сказала Сьюзен. — Я им не доверяю, они вечно все вынюхивают.

Пройдя полкомнаты, я остановился у женских ног в дырявых чулках. Сама дама очень шумела и была в туфлях «Франсуа Пинэ» из крокодиловой кожи. Я тут же узнал в ней Лилиан Хеллман. Она курила длинную сигарету, покачивала стаканом с водкой и в итоге плеснула мне ею в нос. Я слизал с пола лужицу алкоголя и уселся под столик подслушивать. Лилиан вовсю честила редакторов журнала — им досталось даже крепче, чем Иосифу Сталину, и очень скоро мне захотелось тяпнуть ее за ногу. Эта дамочка была без ума от самой себя, что уже плохо, да вдобавок недолюбливала Мэрилин из-за Артура (ей не терпелось сказать моей хозяйке какую-нибудь гадость). В разбирательствах с комиссией Лилиан считала себя настоящей героиней (не то что некоторые)[39]. За время, которое я провел под столом, она успела нелестно отозваться обо всех, кого упоминала. Для начала припечатала Мэрилин:

— Вульгарная до ужаса. Говорят, когда снимали «Неприкаянных», Кларка Гейбла чуть удар не хватил от ее вечных опозданий.

Потом досталось журналу:

— Не смешите меня. «Партизан ревю» — это междусобойчик для трусливых либералов Америки.

— Тогда что вы тут делаете? — спросил ее привлекательный художник по имени Роберт Мазервелл.

— Люблю попировать с врагами.

Затем перепало Норману Мейлеру:

— Он уже несколько лет ищет, кого бы пырнуть. А Адель только и ждет, когда пырнут ее. Прекрасная пара. Экзистенциальный герой, как же! Да Норман не смог бы из собственной наволочки выпутаться. Его карьера загублена.

— Бросьте, — сказал подошедший мистер Подгорец. — Норман — честный малый.

— Честный, как же!