Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро

Однако я отвлекся. (Впрочем, лирические отступления — еще одно собачье кредо.) Весной 1960 года Полу понадобились деньги, и он продал весь наш помет садовнику из Чарльстона (Восточный Суссекс, Фирл), который по выходным частенько выезжал в Шотландию за собаками и саженцами. То был не кто иной, как Уолтер Хиггенс, муж моей старой подруги миссис Хиггенс. В очередной раз прибыв в Шотландию за породистыми собаками, он нашел нас в Авиморе. Недалеко от этого местечка родился и мистер Грант — мы оба проскулили свои первые ноты в стране мошкары. Главной отличительной чертой мистера Хиггенса было умение слушать. Мы все — в большей или меньшей степени — умели говорить, а члены блумсберийского кружка в совершенстве овладели ремеслом бесконечного и темпераментного говорения — современной версией классической риторики. Чесать языком умеет каждый, а вот слушать — отнюдь не многие. Уолтер Хиггенс почти не говорил и всегда слушал: то была первая черта, которую я унаследовал от него за время длинной поездки через горы, долы и дымные графства.

Я сел и посмотрел на миссис Хиггенс. Склонил голову набок, как нравилось хозяевам, и меня сразу погладили по морде. Поджав губы, миссис Хиггенс попыталась вскрыть старую жестянку из-под чая.

— Миссис Гурдин утром сказала, что часто бывает в Европе и всегда покупает в Англии собак. В Калифорнии она находит им чудесных хозяев.

Она посмотрела на меня с нескрываемой жалостью к самой себе — такое выражение бывает у людей, которым собственная жизнь кажется скучной и серой по сравнению с чужими. Наконец она открыла жестянку и достала из нее старый ошейник: сразу запахло кожей, много часов мокшей под дождем.

— Уолтер раньше присматривал за собаками, — сказала миссис Хиггенс. — В Родмелле он выгуливал Линкера — это его ошейник. Не жди от нашей семьи большого наследства. Мистеру Гранту уже семьдесят пять. Мы не богачи. Но Вита подарила этот ошейник собачке миссис Вулф, а я дарю его тебе. — Она сузила ошейник и закрепила его на мне с торжественностью, какую британцы приберегают для сентиментальных моментов, а я порадовался, что унаследовал вместе с ошейником столь выдающуюся историю.

Глава вторая

Как сказал Оскар Уайльд, вся правда редко бывает чистой, но мой рассказ правдив почти до последнего слова. Миссис Гурдин повезла меня в Лондон, где мы переночевали в гостинице «Савой», а затем самолетом отправились в Лос-Анджелес. Вместе с группой других собак меня поместили в экзистенциальный вакуум под названием «грузовой отсек». Потом какое-то время продержали на карантине в новом здании неподалеку от Гриффит-парка, где до нас то и дело долетал трубный рев слонов. Много лет спустя, думая об этих днях, я вспоминал, как Зигмунд Фрейд по приезде в Лондон тосковал по своей любимой чау-чау Люн, которую держали в карантине на Лэдброук-гроув, пока его самого холили и лелеяли в Хэмпстеде. В лос-анджелесской тюрьме я мечтал о том, чтобы меня тоже кто-нибудь полюбил. Я ведь не лошадь: мне нравится иметь хозяина. Собака с хозяином — свободная собака. Я еще не знал имени своей будущей владелицы, но уже хотел, чтобы она меня полюбила.

— Мейсон, Томми! Посмотрите, какая лапочка. Вот бы такого домой! Пушистый белый комочек. Сэр, можно его купить?

— Сожалею, — ответил наш тюремщик. (Ошибки быть не могло: это он. Хруст гравия под ботинками, запах одеколона… Ботинки были суровые, одеколон — тоже.) Мы сидели в небольшом вольере на улице. — Эти собаки не на продажу. Они тут по особой причине. А зоопарк в той стороне.

— Разве в зоопарке можно кого-нибудь купить?

— Нет. А вам нужен зоомагазин? Это вон в той стороне, на бульваре Лос-Фелис.