Взгляды

«Есть в партии и государстве большой слой революционеров, — писал Л. Д. Троцкий в книге «Моя жизнь», — которые хотя и вышли в большинстве из массы, но давно уже оторвались от нее и положением своим противопоставлены ей. Классовый инстинкт уже выветрился из них. С другой стороны им не хватает теоретической устойчивости и кругозора, чтоб охватить процесс в целом… В периоды подпольной борьбы, восстаний, гражданской войны такого рода элементы были только солдатами партии. В их сознании звучала только одна струна, и она звучала по камертону партии. Когда же напряжение отошло, и кочевники революции перешли к оседлому образу жизни, в них пробудились, ожили и развернулись обывательские черты, симпатии и вкусы самодовольных чиновников. Нередко отдельные, случайно вырвавшиеся замечания Калинина, Ворошилова, Сталина, Рыкова заставляли тревожно настораживаться. Откуда это? — спрашивал я себя. Из какой трубы это прет?.. Не было ничего противоречащего принципам партии. Но было настроение моральной успокоенности, самодовольства и тривиальности. У людей появлялась потребность исповедоваться друг другу в этих новых настроениях, в которых немалое место, к слову сказать, стал занимать элемент мещанской сплетни… новая верхушка чувствовала, что я не подхожу к этому образу жизни. Меня даже и не пытались привлечь к нему… Вот это и означало, если угодно, что я начал терять власть.

…К этому надо прибавить, что новые настроения долго оставались, остаются еще и сейчас, прикрытыми традиционными формулами. Это делало тем более трудным определить, насколько глубоко шел процесс перерождения.

…наш термидор получил затяжной характер. Гильотину заменила, по крайней мере, до поры до времени, кляуза. Систематическая, организованная методом конвейера, фальсификация прошлого стала орудием идейного перевооружения официальной партии. Болезнь Ленина и ожидание его возвращения к руководству создавали неопределенность провизориума, длившуюся, с перерывом, свыше двух лет. Если бы революционное развитие пошло к подъему, оттяжка оказалась бы на руку оппозиции. Но революция терпела в международном масштабе поражение за поражением, и оттяжка шла на руку национальному реформизму, автоматически укрепляя сталинскую бюрократию против меня и моих политических друзей.

То, что Сталин играет сейчас первую роль, характеризует не столько его, сколько переходный период политического сползания. Еще Гельвеций сказал: «Каждый период имеет своих великих людей, а если их нет — он их выдумывает». Сталинизм — это, прежде всего, работа безличного аппарата на спуске революции». (241–247).

Совершенно неоспоримо, что бюрократия в нашей стране становилась тем могущественней, чем более тяжкие удары падали на мировой пролетариат. Поражение революционного движения в Европе постепенно подорвало веру советских рабочих в международного союзника. Внутри страны все еще была острая нужда. Наиболее смелые, самоотверженные, выделяющиеся своими способностями рабочие либо погибли в гражданской войне, либо, поднявшись на несколько ступенек выше, ассимилировались в бюрократии. Большинство рядовых рабочих устали от страшного напряжения военных и революционных лет, утратили перспективу, испытывали горечь разочарования и впали в пассивность.

Если даже некоторые передовые рабочие испытывали симпатию к оппозиции, то эта симпатия оставалась пассивной. Веры в то, что борьбой можно изменить положение, уже не было. А бюрократия изо дня в день твердила: «Оппозиция хочет международной революции, оппозиция собирается втянуть нас в революционную авантюру. Довольно нам напряжений и бедствий, мы заслужили право на отдых! Да и не надо нам никаких «перманентных революций»! Положитесь на нас, ваших вождей: мы сами у себя создадим социалистическое общество». Эта национально-консервативная агитация, сопровождавшаяся бешеной клеветой против интернационалистов, не только тесно сплачивала бюрократию, но и находила отклик у усталых и отсталых рабочих и крестьянских масс.

Следует еще учесть, что в 20-х годах новая бюрократия пополнялась уже не только выдвинувшимися в первые годы рабочими-революционерами, но и быстро перекрасившимися представителями других классов. По мере перерождения Советского Союза большинство господ, враждебных советской власти, не только примирялись с нею, но и спешили делать при ней свою карьеру, принять участие в управлении. Аналогичное положение создавалось и в других социалистических странах при сходных ситуациях, например в Чехословакии после разгрома «Пражской весны».

«Практически все ректоры, директоры, деканы, завкафедрой и отделами были заменены… Снова на поверхность всплывают люди, имевшие в 1945 году неприятности из-за сотрудничества с нацистами, страдающие комплексом неполноценности, а также явные проходимцы и карьеристы». («Семь писем из Праги», Париж, 1975, стр.119).