Взгляни на арлекинов!

Я чувствовал себя загнанным в угол, как серебряная горошина, залученная в центр игрушечного лабиринта. Грозная толпа, сдерживаемая Джи Би, главным врачом, оттеснила меня от выхода; пришлось ретироваться в отдельную палату Бриджет, где я узрел с чувством облегчения (все та же «аврорность», увы), что по ту сторону ранее незамеченной, полуотворенной стеклянной двери растянулся на баснословное расстояние внутренний двор или только одна благоустроенная часть внутреннего двора с легко одетыми пациентами, циркулирующими по геометрии газонов и садовых дорожек или мирно сидящими на скамейках. Шатаясь, я вышел наружу, и, когда мои ступни в белых носках коснулись холодного дерна, я заметил, что паскудная бродяжка распустила у щиколоток завязки длинных полотняных подштанников, что были на мне. Как-то, где-то я сбросил и растерял всю остальную свою одежду. Стоя там, с головой, переполненной чернотой почти неведомой мне доселе боли, я ощутил порыв какого-до движения по ту сторону двора. Там, там, вдалеке, сестра Долан или Нолан (на таком расстоянии эти тонкие различия уже не имели значения) вышла из дальнего крыла госпиталя и бросилась ко мне на помощь. Двое мужчин следовали за нею с носилками. Участливый пациент подобрал оброненное ими одеяло.

«Знаете что, знаете что… вам не следовало этого делать, — крикнула она, задыхаясь. — Не двигайтесь, они помогут вам встать (я повалился на дерн). Если бы вы сбежали после операции, вы бы могли умереть прямо на этом месте. Подумайте, в такой славный денек!»

И меня понесли два дюжих носильщика, от которых всю дорогу смердело (от переднего непрерывно, а от заднего — ритмичными порывами), — но не в постель Бриджит, а в настоящую больничную койку в трехместной палате, где меня положили между двух стариков, умиравших от воспаления мозга[148].

4

Деревенские розы

13. IV. 46

Мое решение, Вадим, не подлежит обсуждению. Тебе придется смириться с моим уходом, как с fait accompli.[I] Если бы я действительно любила тебя, я бы тебя не бросила, но я никогда тебя по-настоящему не любила, так что, может быть, эта твоя выходка (наверняка не первая со времени нашего приезда в эту зловещую «свободную» страну [II]) для меня лишь повод, чтобы с тобою расстаться.

Мы никогда не были так уж счастливы вместе, ты и я, за все двенадцать [III] лет нашего брака. С самого начала ты относился ко мне как к очаровательному, послушному, но определенно не оправдавшему ожиданий дуровскому зверьку [IV], которого ты пытался выучить гадким аморальным трюкам — осуждаемым в качестве таковых, как говорит моя верная подруга (без которой я бы, наверное, не выжила в мертвенном Квирне [V]), передовыми научными светилами нашей родины. С другой стороны, я была так неприятно ошеломлена твоим trenne (sic) [VI] de vie, твоими привычками, твоими чернокудрыми [VII] друзьями, твоими декадентскими романами и — почему не признать? — твоим патологическим отвращением к Искусству и Прогрессу в Стране Советов, включая восстановление миленьких старых церквей [VIII], что я бы развелась с тобой, если бы смела расстроить [IX] бедных папу и маму, которые так страстно желали по своей гордости и простодушию, чтобы, обращаясь к их дочери, люди (помилуйте, какие люди?) говорили «Ваше Сиятельство».