Взгляни на дом свой, ангел

— Какая милая женщина ваша сестра, — сказала Лора Джеймс. — Вы, наверное, просто обожаете ее?

Юджин ответил не сразу.

— Да, — сказал он.

— А она вас. Это сразу видно, — сказала Лора.

В темноте он схватился за горло.

— Да, — сказал он.

Луна неслышно путешествовала по небу. Элиза снова вышла из дома — робко, неуверенно.

— Кто тут? Кто тут? — говорила она во тьму. — Где Джин? Ох, я не знала… Ты здесь, сын?

Она очень хорошо это знала.

— Да, — сказал он.

— Почему вы не присядете, миссис Гант? — спросила Лора. — Не понимаю, как вы выдерживаете духоту кухни весь день напролет. Вы же, наверное, совсем измучены.

— Вот что я вам скажу! — сказала Элиза, подслеповато щурясь на небо. — Хорошая ночь, верно? Как говорится, ночь для влюбленных. — Она неуверенно засмеялась, потом секунду постояла в задумчивости. — Сын, — сказала она обеспокоенно, — почему ты не ложишься спать? Тебе вредно засиживаться так поздно.

— Да и мне пора, — сказала Лора Джеймс, привстав.

— Да, детка, — сказала Элиза. — Сон сохраняет красоту. Есть такое присловье: «Рано ложись и рано вставай…»

— Ну, так пошли! Пошли все спать! — нетерпеливо и зло сказал Юджин.

Неужели она обязательно должна ложиться последней?

— Да что ты! — сказала Элиза. — Я не могу. Мне еще надо все перегладить.

Лора рядом с ним незаметно пожала ему руку и встала. С горечью он наблюдал за своей утратой.

— Спокойной ночи, все. Спокойной ночи, миссис Гант.

— Спокойной ночи, детка.

Когда она ушла, Элиза с усталым вздохом села рядом с ним.

— Вот что я тебе скажу, — сказала она. — До чего же приятно! Хотела бы я, как некоторые, иметь побольше времени, чтобы прохлаждаться на воздухе.

Он знал, что в темноте ее сморщенные губы пытаются улыбнуться.

— Хм! — сказала она и накрыла его руку шершавой ладонью. — Мой маленький обзавелся девушкой?

— Ну и что? Пусть даже так! — сказал он сердито. — Разве я не имею на это права, как все другие?

— Пф! — сказала Элиза. — Тебе рано еще думать о них. На твоем месте я бы не стала обращать на них внимания. У большинства из них в голове только вечеринки да развлечения. Я не хочу, чтобы мой сын тратил на них время.

Он чувствовал напряжение, крывшееся под ее неловкими шутками. Он бился в хаосе смятенной ярости, цепляясь за молчание. Наконец он все-таки заговорил тихим голосом, в котором пряталось все его бешенство:

— Нам нужно что-то, мама. Нам нужно что-то, понимаешь? Нельзя всегда в одиночестве… в одиночестве.

Было темно. Никто не мог увидеть. Он позволил вратам распахнуться. Он плакал.

— Я знаю! — поспешно согласилась Элиза. — Я же не говорю…

— Боже мой, боже мой, куда мы идем? Что все это значит? Он умирает — неужели ты не видишь? Разве ты не знаешь? Погляди на его жизнь. Погляди на свою. Ни света, ни любви, ни утешения — ничего. — Его голос поднялся до крика: он бил по ребрам, как по барабану. — Мама, мама, ради бога, что это? Чего ты хочешь? Неужели ты собираешься задавить и задушить нас всех? Неужели тебе мало того, что у тебя уже есть? Тебе нужны еще веревки? Тебе нужны еще бутылки? Черт побери, я пойду их собирать, только скажи. — Он почти визжал. — Только объясни, чего ты хочешь? Неужели тебе мало того, что у тебя уже есть? Ты хочешь весь город? Чего ты хочешь?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — сердито сказала Элиза. — Если бы я не старалась приобретать недвижимость, у всех у вас не было бы своей крыши над головой, потому что ваш папенька все растранжирил бы, можешь мне поверить!

— Своей крыши! — крикнул он с безумным смехом. — Господи, да у нас даже своей постели нет. У нас нет собственной комнаты. У нас даже нет собственного одеяла — в любую минуту его могут забрать у нас, чтобы согреть эту шайку, которая качается тут на веранде и ворчит.

— Ну, можешь фыркать на постояльцев сколько хочешь… — строго начала Элиза.

— Нет, — сказал он. — Не могу. У меня не хватит силы, чтобы фыркать на них так, как я хотел бы.

Элиза заплакала.

— Я делала все, что могла! — сказала она. — Если бы я могла, у вас был бы дом. После смерти Гровера я готова была мириться с чем угодно, но он не давал мне ни минуты покоя. Никто не знает, что я вынесла. Никто не знает, детка. Никто не знает.

В лунном свете он видел ее лицо, искаженное безобразной гримасой горя. То, что она сказала, было искренним и честным. Он это знал. И был глубоко тронут.

— Ничего, мама, — сказал он с трудом. — Забудь об этом! Я знаю.

Она схватила его руку почти с благодарностью и положила белое лицо, все еще искаженное горем, на его плечо. Это было движение ребенка — движение, просившее любви, жалости, нежности. Оно с кровью вырывало в нем гигантские корни.

— Не надо! — сказал он. — Не надо, мама! Пожалуйста!

— Никто не знает, — сказала Элиза. — Никто не знает. Мне тоже кто-нибудь нужен. Я прожила тяжелую жизнь, сын, полную горя и тревоги. — Медленно, снова как ребенок, она вытерла мокрые подслеповатые глаза тыльной стороной руки.

«А! — думал он, и его сердце сжималось от дикой боли и сожалений. — Когда-нибудь она умрет, а я всегда буду помнить это. Всегда это. Это».

Они помолчали. Он крепко сжал ее загрубелые пальцы и поцеловал ее.