Взгляни на дом свой, ангел

Она кивнула многозначительно и шутливо — ее крупное улыбающееся лицо было пронизано тем странным чистым сиянием, которое иногда так его преображало. Когда он видел ее такой, то всегда вспоминал омытое дождем небо и хрустальные дали, прохладные и светлые.

С грубоватым хихиканьем она ткнула его в ребра:

— Любовь великая штука! Ха-ха-ха! Поглядите-ка на его лицо, Лора. — Она притянула девушку к себе в щедром объятии и отпустила, смеясь жалостливым смехом; и пока они поднимались по склону, она продолжала стоять там на солнце, слегка приоткрыв рот, улыбаясь, озаренная сиянием, красотой и удивлением.

По длинной уходящей вверх Академи-стрит, границе Негритянского квартала, они медленно взбирались к восточной окраине города, В конце улицы вздымалась гора; справа по ее склону вилась асфальтированная дорога. Они свернули на нее и шли теперь над восточным краем Негритянского квартала. Он круто изгибался под ними, стремительно сбегал вниз длинными немощеными улицами. По сторонам дороги кое-где стояли дощатые лачуги — жилища негров и белых бедняков, но чем выше они поднимались, тем меньше их становилось. Они неторопливо шли по прохладной дороге, испещренной пляшущими пятнами света, который просачивался сквозь листву смыкавшихся над ней деревьев, но ее левая сторона лежала в глубокой тени леса на склоне. Из этой зеленой красоты вставала массивная грубая башня цементного резервуара — она вся была в прохладных потеках и пятнах, оставленных водой. Юджину захотелось пить. Немного дальше из отводной трубы резервуара поменьше бил пенный водяной рукав, шириной с человеческое туловище.

Они вскарабкались напрямик по скалистой тропке, срезав последнюю петлю дороги, и остановились у расселины, за которой дорога уходила вниз. Они были всего в нескольких сотнях футов над городом — он лежал под ними, отчетливый, как картина сиенской школы, далекий и близкий одновременно. На самом высоком холме города Юджин разглядел массивные здания Главной площади, слагавшиеся из резких кубиков света и тени, ползущий игрушечный трамвай, людей, которые были не больше воробьев. Вокруг площади смыкались лишенные деревьев кирпичные джунгли делового района — дешевые, бесформенные и безобразные; за ними расплывчатыми пятнами располагались дома, где жили все эти люди, а еще дальше — обнаженные яркие язвы предместий и целительная благость смыкающегося покрова древесных крон. А прямо под ним, выплескиваясь из оврага на склоны и уступы гор, — Негритянский квартал. Главная площадь казалась как бы центром, к которому карабкались все трамваи, однако осмысленности не было ни в чем.

Но горы были величественны целеустремленностью. К западу они развертывались к солнцу, устремляясь ввысь с могучих кряжей. Город был разбросан по плато, как бивак, — ничто там не могло противостоять времени. Там не было идей. Он ощущал, что под ним в чаше сосредоточилась вся жизнь: он увидел ее, как мог бы увидеть средневековый схоласт, описывающий на монастырской латыни «Театр жизни человеческой», или как Питер Брейгель — в одной из своих насыщенных фигурами картин. Ему вдруг показалось, что он не поднялся на гору из города, а вышел из чащи, как зверь, и глядит теперь немигающим звериным взглядом на это крохотное скопление дерева и штукатурки, которое рано или поздно чаща снова захватит и поглотит.

Троя была седьмой сверху, но там жила Елена, и потому немец ее откопал.

Отдохнув, они отошли от перил и прошли через расселину под огромным мостом Филиппа Розберри. Слева на вершине стоял замок богатого еврея с его конюшнями, лошадьми, коровами и дочерьми. Когда они вошли в тень моста, Юджин задрал голову и крикнул. Его голос отскочил от свода, как камень. Они прошли под мостом и остановились на другом конце расселины, глядя в долину. Но оттуда долина еще не была видна — только зелень внизу. Склон тут густо порос лесом, и дорога уходила вниз вечным белым штопором. Но им были видны прекрасные дикие горы по ту сторону долины, до половины расчищенные под поля и огороженные луга, а выше — в зеленых волнах леса.

День был как золото и сапфиры: повсюду стояло сверкание, неуловимое и вездесущее, как солнечный свет на подернутой рябью воде. Теплый благодатный ветер поворачивал все листья в одну сторону и творил негромкую музыку на лютнях трав, цветов и плодов. Этот ветер стонал, но не бешеным дьявольским голосом зимы среди жестких сучьев, а как плодоносящая женщина, полногрудая, величественная, исполненная любви и мудрости; как Деметра, невидимо охотящаяся в лесу. В долине еле слышно лаяла собака, ветер ломал и рассеивал ее лай. Сочно звякал коровий колокольчик. В густом лесу под ними звонкие птичьи трели падали прямо вниз, как золотые самородки. Дятел барабанил по обнаженному стволу разбитого молнией каштана. Синий залив неба был усеян легкими плотными облаками, — они, как быстрые галионы, плыли полным бакштагом над горами, деревья внизу темнели под их скользящими тенями.