Взгляни на дом свой, ангел

Гант, ошалев, покорно пошел со своими стражами; он расслабленно рухнул в качалку, и они его раздели. Хелен уже давно возилась на кухне и теперь появилась с горячим супом.

При виде ее мертвые глаза Ганта ожили.

— А, деточка! — взревел он, плачевно разводя огромными руками.— Как живешь?

Она поставила тарелку, и он притиснул ее худенькое тельце к своей груди, щекоча ей щеку и шею жесткими усами, обдавая ее вонючим перегаром.

— Он поранился!—Маленькая девочка почувствовала, что вот-вот заплачет.

— Посмотри, что они со мной сделали, деточка! — Он указал на свою рану и захныкал.

Вошел Уилл Пентленд, истинный сын клана, члены которого никогда не забывали друг про друга и видели друг друга только в дни смерти, мора и ужаса.

Добрый вечер, мистер Пентленд,— сказал Данкен.

Да, не очень злой, — ответил Уилл со своим птичьим кивком и подмигиванием, добродушно адресуясь к ним обоим. Он встал перед топящимся камином, задумчиво подрезая толстые ногти тупым ножом. Он всегда подрезал ногти, когда бывал на людях: ведь невозможно догадаться о мыслях человека, который подрезает ногти.

При виде него Гант мгновенно очнулся от летаргии — он вспомнил, как перестал быть его компаньоном. Знакомая поза Уилла Пентленда у камина вызвала в его памяти все приметы этого клана, которые внушали ему такое отвращение: развязное самодовольство, непрерывное острословие, жизненный успех.

— Горные свиньи! — взревел он.— Горные свиньи! Низшие из низших! Гнуснейшие из гнусных!

— Мистер Гант! Мистер Гант! — умоляюще сказал Жаннадо.

— Что с тобой, У. О.? — спросил Уилл Пентленд, как ни в чем не бывало поднимая взгляд от ногтей.— Объелся чего-нибудь не ко времени? — Он развязно подмигнул Данкену и снова занялся ногтями.

— Твоего подлого старикашку отца,— завопил Гант,— отодрали кнутом на площади за неплатеж долгов!

Это оскорбление было чистейшим плодом воображения, но в сознании Ганта оно, тем не менее, укоренилось, как святая истина, подобно многим другим словечкам и фразам, ибо позволяло ему немножко спустить пары бешенства.

— Отодрали кнутом на площади, да неужто? — Уилл снова подмигнул, не устояв . перед соблазном.— А они ловко это от всех скрыли, верно? — Но за сугубым добродушием лица его глаза были злыми. Он продолжал подрезать ногти, задумчиво поджав губы.

Но я тебе про него кое-что скажу, У. О.,— продолжал он через мгновение со спокойной, но зловещей неторопливостью.— Он позволил своей жене умереть естественной смертью в ее постели. Он не пробовал ее убить.

Конечно, черт подери! — возразил Гант.— Он просто уморил ее голодом. Если старухе когда-нибудь доводилось поесть досыта, то только в моем доме. Уж одно вернее верного: она успела бы дважды сходить в ад и обратно, прежде чем Том Пентленд или кто-нибудь из его сыновей дал бы ей хоть черствую корку.

Уилл Пентленд сложил свой тупой нож и спрятал его в карман.

Старый майор Пентленд за всю свою жизнь и дня не потрудился честно! — взревел Гант, которого осенила новая счастливая мысль.

Ну послушайте, мистер Гант! — с упреком сказал Данкен.

Шш! Шшш! — яростно зашипела девочка, становясь перед ним с миской. Она поднесла дымящийся половник к его губам, но он отвернулся, чтобы выкрикнуть еще одно оскорбление. Она хлестнула его рукой по рту.

Ешь сейчас же! — прошептала она. Он поглядел на нее и, покорно ухмыляясь, начал глотать суп.

Уилл Пентленд внимательно посмотрел на девочку и, переведя взгляд на Данкена и Жаннадо, кивнул и подмигнул. Затем, не сказав больше ни слова, он вышел из комнаты и поднялся по лестнице. Его сестра лежала на спине, спокойно вытянувшись.

— Как ты себя чувствуешь, Элиза?

В комнате было душно от густого аромата дозревающих груш; в камине непривычным огнем горели сосновые сучья — он встал перед камином и начал подрезать ногти.

— Никто не знает… никто не знает,— заплакав, сказала она сквозь быстрый поток слез,— что я перенесла.

Через мгновение она вытерла глаза уголком одеяла — ее широкий, могучий нос, красневший посредине белого лица, был как пламя.

— Что у тебя есть вкусненького? — спросил он, подмигивая ей с комической жадностью.

— Вон там на полке груши, Уилл. Я положила их на прошлой неделе дозревать.

Он вошел в маленькую кладовую и тут же вернулся с большой желтой грушей, снова встал перед камином и открыл малое лезвие своего ножа.

— Хоть присягнуть, Уилл,— сказала она негромко. — Я больше терпеть этого не могу. Не знаю, что с ним сделалось. Но хоть последний доллар поставь — я больше

этого терпеть не буду. Я сумею сама прожить,— докончила она, энергично кивнув.

Он узнал этот тон. И почти забылся.

— Послушай, Элиза,— начал он,— если ты думаешь строиться, то я…— но он вовремя спохватился.— Я… я продам тебе материалы по самой сходной цене,— договорил он и торопливо сунул в рот кусок груши.

Элиза несколько секунд быстро поджимала губы.

— Нет,— сказала она.— Об этом я пока не думала, Уилл. Я дам тебе знать.

Головешка в камине рассыпалась на угольки.

Я дам тебе знать,— повторила она. Он сложил нож и сунул его в карман брюк.