Взять живым!

Первым двинулся мимо Мавзолея Карельский фронт, его вел маршал Мерецков. Затем Ленинградский, потом 1-й Прибалтийский во главе с Баграмяном. После них маршал Василевский повел полк 3-го Белорусского, в котором шел Ромашкин. Подравнивая свою грудь в блестящей орденами шеренге, Василий вспомнил, как в сорок первом заблямкала у кого-то в котелке железная ложка, как он тогда с перепугу забыл разглядеть Сталина. На этот раз, хоть и волновался, был в напряжении, все же посмотрел на Верховного короткие секунды, за несколько шагов, проходя мимо Мавзолея. Ромашкина поразило в лице Сталина совсем не то, что он ожидал увидеть. За мраморным барьером возвышался не тот несгибаемый вождь, каким привык его видеть Василий на портретах, а другой Сталин: пожилой, сутулый, с седеющими усами. «Да, и ему война далась не легко», – сочувственно подумал Ромашкин. Как и в сорок первом, Василий прошагал дальше и не видел, что происходило на площади. Только потом из рассказов и кинохроники узнал – солдаты, ходившие на тренировках с палками, те, кто, по словам Птицына, должны были преподнести сюрприз, на параде несли опущенные к земле знамена немецких дивизии. Их было много – все, с которыми хлынули фашисты на нашу землю 22 июня!

Вдруг смолк оркестр, в наступившей тишине только барабаны били частую тревожную дробь, будто перед смертельно опасным номером. Солдаты повернули к Мавзолею, бросили вражеские знамена на землю и зашагали дальше. А флаги с черными и белыми крестами, свастиками, орлами, лентами, золотыми кистями и бахромой остались лежать, как куча мусора, – и это было все, что осталось от «непобедимой» гитлеровской армии, захватившей Европу и замахнувшейся на весь мир!

После торжеств участники парада разъезжались – кто в отпуск, кто в часть. Ромашкина вызвали в управление кадров. Пропуск был заказан. Пройдя по коридору, отделанному высокими деревянными панелями, Ромашкин остановился у двери с номером, написанным в пропуске. Дверь была массивная, с начищенной медной ручкой. Ромашкин приоткрыл ее, спросил:

– Разрешите? Капитан Ромашкин.

– Жду вас, – приветливо отозвался полковник и, встав из-за стола, пошел навстречу.

– Я вроде бы вовремя, – сказал Ромашкин, взглянув на часы.

– Все в порядке, – подтвердил полковник. Он откровенно разглядывал Василия и улыбался одними глазами, будто иронически спрашивал: «Ну, что ты обо всем этом думаешь?» Потом сказал: – Я пригласил вас, чтобы узнать, что вы намерены делать после войны?

Василию вопрос показался очень наивным и ненужным. Пожав плечами, он ответил:

– Служить.

– А где именно?

– В своем полку.

– Война кончилась, армию надо сокращать, многие полки будут расформированы. Ваш тоже.

– Пойду работать, учиться, найду дело, – ответил Василий, уверенный, что в любом случае все будет хорошо.

– Как здоровье вашей мамы?

Ромашкин еще более насторожился: «Здесь обо мне знают такие подробности! Значит, разговор предстоит очень серьезный!..»

– Мама здорова. Приглашал ее в Москву, но она не может приехать – возвращается работать в школу. Готовится к новому учебному году.

– Скажите, Василий Петрович, почему вы не вступили в партию?

– Я комсомолец.

– Вы боевой офицер, прошли всю войну, столько заслуг. Вас приняли бы.

– Видите ли, товарищ полковник, – начал Ромашкин, размышляя, как бы лучше объяснить, – сначала я считал себя недостойным. Был у нас замечательный комиссар – Андрей Данилович Гарбуз. Настоящий большевик, бывший секретать райкома, государственных масштабов человек. Мне даже думать было неловко о том, что я встану рядом с ним равноправным коммунистом. Гарбуз и я – представляете?

– Ну, а потом?

Ромашкин посмотрел в глаза полковнику, они были серьезны, игривая ирония исчезла. «Знает ли он о моих отношениях с Линтваревым? В бумагах это нигде, конечно, не отражено. И все же скажу правду!»

– После гибели Андрея Даниловича прибыл к нам такой несправедливый и неприятный замполит, что я сам не хотел быть с ним рядом. Коммунистов называют единомышленниками. А я не мог быть с ним единомышленником. – Сказав это, Василий подумал: «Ну все, если были у полковника на мой счет какие-то добрые намерения – они рухнули».

– Разве можно по одному человеку судить о всей партии? Если он не прав, вел себя недостойно, тем более надо было стать коммунистом и бороться с ним открыто, вас поддержала бы целая партийная организация. В общем, по молодости вы приняли неправильное решение, – примирительно сказал Лавров и опять улыбнулся. – Я знаю всю историю ваших отношений с Линтваревым, и про штрафную роту, и о разговоре в госпитале насчет кинохроники.

Ромашкин был поражен такой осведомленностью человека, которого видел впервые, да еще в Москве!