Взять живым!

Переждав налет, двинулись дальше. От угла к углу, от стены к стене. Чем глубже проникали во вражеский тыл, тем больше встречалось военных и штатских немцев. Беженцы, резервы, тыловые учреждения, уходя из опасной зоны, в которую залетали пули, все плотнее сбивались к центру осажденного Берлина. Дома здесь были пустыми, многие из них разрушены, многие горели. Пожары никто не тушил, водопровод не действовал. Страшно, когда пожары не тушат. Дом горит, а люди бегут мимо, лишь бы подальше, чтобы не было жарко от пламени или не упал кусок обгоревшей стены на голову. В этом безразличии к пожарам особенно чувствовалась обреченность фашистов — зачем тушить, все равно конец.

На одном перекрестке солдаты приспосабливали дом к обороне: закладывали окна кирпичом и мешками, набитыми землей. А в сторонке сидел старик в черном помятом костюме и остругивал палку — он явно мастерил белый флаг, готовился к капитуляции. Офицер, заметив старика, вырвал у него палку, затоптал белую тряпку, что-то крикнул и в заключение дал ему увесистый пинок.

Глядя на фашиста, Ромашкин думал: «Правильно говорили, что в Берлин стянуты отъявленные головорезы. Вместо того чтобы прекратить бессмысленное кровопролитие, они продолжают уничтожать солдат, гражданских людей и свою столицу».

В одном из дворов занимала огневые позиции батарея, отошедшая с передовой. Многие артиллеристы были одеты в гражданские костюмы. Наверное, когда находились в непосредственной близости от наших войск, готовились к встрече с русскими. Хитро придумано: отбежал от пушки — и готово, уже мирный житель, можно кричать: «Гитлер капут, русс зольдат гут!»

Вечер перешел в ночь совсем незаметно. По сути дела, ничего не изменилось. Ромашкин посмотрел на часы — половина второго. Значит, уже 28 апреля. На улицах, как и вечером, было сумрачно, дымно. С наступлением ночи мрак не спустился на город, пожары тускло освещали улицы, в небе стояло зарево грязно-розового цвета.

В подвалах зажглись керосиновые лампы, свечи, коптилки. Теперь с тротуара хорошо было видно сквозь окна и проломы, что делается в подземельях. В одних — женщины, дети, старики лежали на матрацах, коврах, тряпье; каждая семья отгородилась от соседней чемоданами, узлами, занавесками. В других — вповалку рядами лежали солдаты, многие курили, красные огоньки вспыхивали при неярком освещении.

Все это время разведчики продвигались молча. Говорить нельзя: русская речь выдаст, за каждым углом может услышать немец — и тогда не уйти. Шли осторожно, часто сворачивали в дома и развалины, иногда подолгу сидели, пережидая, пока на улице или во дворе станет менее людно. Иногда Ромашкин вел разведчиков строем. Несколько раз поднимались на чердаки, пробовали связаться по радио со своими. Но как ни старался Жук, ничего не мог сделать: весь диапазон был забит голосами радистов, находящихся поблизости. В кольце окружения работали еще сотни немецких станций. В эфире был не меньший хаос, чем в самом городе.

Ромашкин надеялся, что ночью будет легче продвигаться вперед. Такой выработался рефлекс: ночь — союзница разведчика. Но в осажденном Берлине все было необычно. С наступлением ночи движение не уменьшилось, машины с боеприпасами продолжали сновать к фронту и обратно. Усилился поток дезертиров. Днем они отсиживались в развалинах и подвалах, а сейчас ползли из всех щелей. Наверное, поэтому появилось больше патрулей, часовых и другой охраны, все чаще стали слышаться окрики. Эсэсовские заград-отряды останавливали солдат и прохожих, тщательно проверяли документы. Многих забирали. Заметив это, разведчики свернули в ближний дом и стали советоваться — что делать дальше?

— А если по крышам попробовать? — спросил Саша Пролеткин.

— Не плохо бы, — одобрил Ромашкин. — Но сейчас сплошных кварталов нет, дома разъединяют пожары и развалины. К тому же дома разной высоты, десятиэтажный рядом с пятиэтажным. Как ты спустишься?

— По водосточным трубам. Веревки можно добыть.

— Все равно в пожар упрешься, — глухо возразил Рогатин.

— Спустимся, обойдем пожар — и опять на чердак, — защищал свое предложение Пролеткин.

— Хорошо бы забраться в метро, — сказал Ромашкин.

— Остановка «Фридрихштрассе» как раз около рейхсканцелярии.

— Тот немец балакал, что метро затоплено, — напомнил Шовкопляс.

— А может, затоплено не до самого потолка? Сделаем плотики и поплывем, — продолжал Василий, сам еще не веря в возможность этого.

Саша Пролеткин, как обычно, готов был на все и горячо поддержал командира:

— Здорово придумано! Немцы уверены — метро залито, а мы хлюп-хлюп и подплывем к фюреру под нос.

— Да тихо ты! — одернул Сашу Рогатин.

Прислушались. Все спокойно.

— В метро пустили воду из Шпрее или из Ландвер-канала, — продолжал рассуждать Ромашкин. — Уровень воды в реках, конечно, выше туннелей; вода на полпути не остановится. Если не закрыли шлюзы, она наверняка все заполнила до выходов на улицу. Давайте поищем другой путь.