Взятие Фазелиса

— Считаю… Раз… Два…

— Три, — сказал Вова и сделал свой коронный короткий левый. Тот самый: справа сверху — налево вниз. Только без финок. Чтобы не было жертв.

Удар был страшный. Лобастый, как выпиленная лобзиком фанера, не успев изменить выражения морды и изгиба спины и хвоста, спланировал со скалы в море, в шипящую сирень прибойной пены.

— Ах ты мой Цзю, — прошептала Арина Петровна и смахнула слезу умиления.

Вова встал и вразвалочку пошёл на голубого тяжеловеса. Тяжеловес ещё шипел, но уже неуверенно. Вова шёл и мурлыкал. Наверное:

Славное море,
Священный Байкал…

Голубой попятился. Задом к обрыву. Вова шёл и улыбался. Светлой, чистой, ровной, доброй улыбкой хорошего русского парня из средней полосы. Когда подошли к обрыву, Вова молниеносно поднял лапу и сказал:

— Ша!

Вова не сделал ничего плохого. Он даже не тронул тяжеловеса. Тот сам отпрыгнул назад и полетел в море вслед за лобастым. Лобастый, кстати, уже отдыхал на песочке.

— В уши не залилось? — весело крикнул Вова Лобастому.

Тот промолчал. Что здесь ответишь? Ну, залилось.

Вова посмотрел на сиамца. Сиамец не шипел. Он глядел на Вову с надеждой.

— Ну, что смотришь, синеглазка? — спросил Вова. — Не знаешь, что делать? Не догадываешься?

— Н-нет, н-не дога-гадываюсь, — ответил, заикаясь, сиамец.

— Прыгай.

— Куда?

— Туда же, братушка. Туда же. Чем ты лучше этих двух матерщинников? У тебя что, справка из диспансера? Или пробки в ушах? Прыгай.

— А м-может, н-не надо?

— Надо, Федя, надо.

Сиамец Федя на полусогнутых подошёл к обрыву. Подрожал нерешительно на краю, глядя скорбно вниз.

— Ну… ты турок или не турок? Что ж ты державу срамишь?

Сиамец вздохнул и прыгнул.

Через минуту все три местных кошачьих авторитета обсыхали на песочке. Вова сидел на своём месте на скале и философически досматривал закат. Кошечки, штук двадцать, сидели вокруг Вовы и заискивающе мурлыкали, мол, ты теперь наш хозяин. Приказывай, мол, нам что делать. Мы, мол, на всё готовы. И всё такое прочее. Вот они, женщины… Вот она, женская верность…

Но Вова был непреклонен. Потому что там, в далёкой России, у него была своя любовь. Любовь на всю жизнь. Кошка Мотя из дома 11, корпус 2, квартиры 166. Камышовая красавица с прекрасными зелёными глазами, каждый год рожавшая от Вовы замечательных чистокровных камышовых котят, которых продавали на птичьем рынке. И котята-мальчики все получались здоровые, сильные, спокойные и бесстрашные, как Вова, а котята-девочки — зеленоглазые, добрые и плодовитые, как Мотя.

И Вова смотрел на догорающий закат и вспоминал свою Мотю. И в глазах Вовы светились два солнца настоящей любви.

В эту поездку мы ещё несколько раз заезжали вечерами в Фазелис. Вова задумчиво провожал солнце на своей скале, а мы с Ариной Петровной сидели на старинных ступенях амфитеатра, среди робкой ретуши средиземноморских сумерек, и слушали море, цикад и сосны.

В последний раз, перед отъездом, Вова простился с гаремом. Он говорил: «Ну, прощайте, Фатьма, Зухра, Лейла, Гюльчатай…»

А местные коты молча сидели в стороне, стыдливо отвернув морды. На них Вова даже не обращал внимания. Сквернословы, что с них взять?

А потом мы приехали в Москву.

Я часто хожу в гости к Вове и Арине Петровне. Глажу Вову за ухом, за тем, что не отгрызано. А он трётся об меня и урчит: р-р-р-р… Бархатисто так, певуче. И это урчание напоминает нам с Ариной Петровной вечерний Фазелис: как будто тихо шелестят сосны, пенясь, шипит прибой, и далеко, за развалинами древних терм, миллионами крошечных колокольчиков любви дребезжат цикады.

И, почёсывая Вову за ухом, я частенько спрашиваю его:

— А помнишь, дружище, твоё взятие Фазелиса?

Вова некоторое время недоуменно смотрит на меня своими крыжовниками, а потом, вспомнив и хитренько прищурившись, урчит и мяукает, махнув лапой:

— А… Ты пррро это?.. Еррррунда… Прррросто рррразмяу-мяу-мялся мяу-мяу-малость.