Взятие Крутоторска

– Ну, раскрывай, какие у Тайны тайны? – приобняв её, крикнула Люда. – А ведь неплохо, даже хорошо. Вот этот, этот и тот я возьму. Полосу делаю про школьные каникулы. Тут как раз всё, что надо: и купание, и грибы. Напечатаем. Может, ещё чего-нибудь нарисуешь?

– Да я не знаю, – пожала плечами Тайка. – Вдруг заругаются, скажут, коряво нарисовано.

– Что я по-твоему ничего не понимаю? – обиделась Люда. – Рисуй и привози.

Уходила Тайка на поветь дедовой избы, там раскладывала свои бумаги и карандаши. Вот рисунки: малышня в городки играет, футбол гоняет, после дождя по парным лужам босиком бегает, пастух верхом на лошади коров пасёт. В общем, деревенская несваричевская жизнь.

Но урывками приходилось рисовать, потому что забот не убавлялось: картошку окучивала, нежданно появившегося полосатого колорадского жука собирали всей семейной оравой. Как тут без неё? А ещё кормить, мыть надо ребятню.

Хотелось Тайке в клубе свой хор собрать, да как его без музыки-то соберёшь? Здесь под гармонь привыкли петь. Старый сипящий баян попросила деда починить и сама принялась играть: «Вот кто-то с горочки спустился», «На побывку едет молодой моряк» и другие протяжные песни, которые в народе поют.

Уламывала городскую Инессу записаться в хор, но та гнула губу: «Зачем?»

Конечно, баян – бандура не из лёгких, а она – хворостиночка. Главное тут – улыбаться, будто всё тебе влеготу. Вот и наигрывала, поулыбываясь, да глазками весело поблёскивала. А после того, как первую репетицию провела, сходила к председателю сельсовета Хоробрых Алексею Васильевичу: костюмы для певцов нужны. У того денег нет, но уговорил председателя колхоза дать средства на материал. Да какие костюмы? Просто одинаковые кофточки сшили, а кокошники Тайка сама смастерила, оклеив картон фольгой с блёстками да мишурой.

Оживился хор, выделились в нём две певучие озорные свинарки Маня и Паня Картошкины. Они зазывали молодёжь: «Хорошо у нас в хору, все орут и я ору». Маня и Паня частушек знали целую телегу с прицепом и пели их задиристо, подмигивая и притопывая:

Чёрна юбочка чи-чи,

И зелёная чи-чи.

Прочичикала милёночка –

Тепереча молчи.

Погоди, милой, жениться,

Походи по улице:

Ещё перина не готова,

Пёрышки на курице.

А частушки были у них на тему: «Две старухи без зубов говорили про любовь». Хохот стоял в зале. А Маня с Паней ещё и сами придумывали песенки, причём не только смешные, а ещё и ехидненькие. По-старушечьему будто толковали о деревенских новостях: ой, кума, чо содеялося.

В общем, из ничего чего-то получилось.

А вот дома почему-то отношения с мачехой Шурой не складывались. Пропала сладость в голосе и масло прогоркло. Всем Шура стала недовольна. Причём командовала не только Тайкой, но и бабушку с дедом задевала.

– Излом да вывих, почему за Вовкой не уследили? Вон парень упал и зуб выбил, – с порога кричала она, заскочив в их дом.

Дедушка Степан попытался одёрнуть новоявленную сноху.

– Погоди, Шура, поостынь. Такой быстрой как ты, моя баба Анюта не станет, а ты определённо будешь такой же, когда успешь потеряешь. Тогда поймёшь, что за ребёнком не углядеть старухе.

– Учить меня будешь, – огрызнулась Шура. – Больше ноги моей у вас не будет.

– Ну дак и ладно, – откликнулась бабушка Анюта.

Тайка понимала, что надо ей заступиться за стариков, а то вовсе мачеха Шура распояшется.

– Тётя Шура, Вовка сам полез на полати, когда в избе никого не было, – вмешалась она. – Выпал-то у него зуб молочный, так ему уже и приспело выпасть. Он сам не переживал, ждал, когда выпадет. Крутился да припевал: мышка, мышка, на зуб репный, дай костяной.

У Шуры лицо полыхнуло жаром:

– И ты ещё голос повышаешь? Да я отцу скажу, он тебя отходит вожжами. И титьки не выросли, и мозгов нет, – и, хлопнув дверью, выскочила из дедовой избы.

Тайка осерчала на мачеху. Не столько обидела угроза, что вожжами отхлещет отец, сколько слова про титьки. Не титьки у неё, а грудки махонькие. Разве она виновата, что они не большие, как у других девок и как у самой Шуры? Про Шурины титьки отец говорил: на одной сплю, другой будто одеялом укрываюсь.

Слёзы навернулись на глаза. Умела уесть Шура падчерицу.

В этот вечер Тайка не пошла домой, осталась ночевать у бабушки с дедом. Лежала на полатях и плакала. Пришла на ум ей частушка: «Матушка неродная – похлёбочка холодная, кабы родная была, щец горячих налила». И вспоминалась, конечно, мамушка, как песни она пела, как любила её, жданной называла и макой.

И на следующий день после клуба не пошла она домой, хотя бабушка Анюта говорила, что надо ей идти, ведь ребята-то не виноваты. Их жалко.

Отец Павел Яковлевич сам зашёл, подал бабке Анюте авоську со свежей рыбой.

– На Молому с мужиками ездили. Вот на ущицу вам, – и как ни в чём ни бывало заговорил с дедом Степаном про то, что тяжко жить у них на севере подзольном: ни урожаев, ни дорог.

– Полгода борешься со снегом, а полгода ждём, когда грязь подморозит, чтоб проехать можно было, – сказал он. – Комбайны не идут.

Дед, хоть теперь стал отец не такой уж близкой роднёй, потому что новую жену завёл, разговор поддержал: