Взятие Вудстока

Отец, человек простой и смирный, справлялся со сложностями жизни одним способом,  пользуясь любой возможностью, которая позволяла от них увильнуть. Он слушал радио, склонившись над приемником и забыв обо всем на свете, так, точно из этого ящика исходил глас Божий. Он непрерывно курил и задремывал, где только мог – до того момента, когда у  матери возникала потребность за что-нибудь меня наказать. Голос ее прорезал громкий храп отца, как прорезает толстое бревноциркулярная пила . «Джееееееееек! – вопила она. – Иди сюда, немедленно. Может, они хоть тебя послушают!» И отец скатывался по лестнице, на ходу вытаскивая из брюк ремень. Он обладал сложением и силой человека, проведшего всю жизнь за физическим трудом. И получив от него удар, я затем покряхтывал час или два.

После того, как я переставал что-либо соображать от побоев и надрывать легкие криком, меня без обеда отправляли в постель – что, как я теперь понимаю, было не так уж и плохо. Однако попозже, перед тем, как вернуться в магазин, мама тайком прокрадывалась в мою комнату, принося мне еду. Я ел, а она сидела на краешке моей кровати и заставляла меня обещать – шепотом, чтобы не услышал отец – что теперь я до конца моих дней буду хорошим мальчиком.

Вот это и было самым близким подобием материнской любви, какое я когда-либо знал – мгновения близости, следовавшие за наказанием, мгновения, когда она приносила мне, мальчишке, тело которого еще покрывали рубцы, свою стряпню. Ей удавалось делать владевшее мной чувство вины вдвое более сильным – и так умела это только она. С одной стороны, она давала мне понять, что я опозорил ее, совершив, тем самым, вопиющее преступление против Бога и природы. С другой, втягивала меня в некий причудливый заговор против отца. Он наказал меня, правда, по ее наущению,  но теперь мама и я, мы были друзьями, а папа – чужаком, нехорошим дядей. К мгновениям нашей близости он никакого отношения не имел. В глубине души я понимал,в этом есть что-то неправильное, и чувствовал себя невнятно виноватым. Черт, я же был всего лишь ребенком, изголодавшимся по любви, да и просто по еде. Однако в нашем доме, ни та, ни другая приятностью вкуса не отличались.

Телепатические способности моей матери не ограничивались умением прозревать деньги, лежавшие в кошельке покупателя. Она еще и получала регулярные послания от мертвых, во всяком случае, от одного из них, от своего отца, раввина. Когда мне исполнилось четыре года, мать получила от него телепатическое указание отправить меня в иешиву. Раввин объявил, что мое назначение состоит в том, чтобы тоже стать раввином, что и доставит «нохес» («удовольствие» на идише) моей многострадальной матери. И меня, четырехлетнего мальчика – чтобы определить меня в эту школу, маме пришлось соврать насчет моего возраста, – вытащили из дома и повлекли в иешиву.

Это был ад на земле:  восемь часов в день, посвященных изучению древнего языка и законов Талмуда, относящихся к коровам, которые забредают на твой двор. Бродячие коровы, честно говоря, в Бруклине большой проблемы не составляли, но все равно мне следовало знать, что надлежит делать, если таковая ко мне забредет. Страх пронизывал в этой школе все – страх перед Моисеем и законами его, которые ты волей-неволей, а нарушал, страх перед «ревнивым» и «мстительным» Богом, который регулярно выходил из себя и насылал бедствия на маленьких, толстеньких учеников иешивы, имевших наглость отрицать Его существование. К немалой досаде обучавших меня раввинов, я уже в пятилетнем возрасте объявил себя атеистом,

Однако Моисей посмеялся последним. Иешива, как выяснилась, была еще и кошмаром социальным. Вместо того чтобы внушить мне ощущение принадлежности к чему-то большему, нежели я сам, школа усугубила мое одиночество. Прежде всего, меня вырвали из моего окружения и отправили в частное еврейское учебное заведение, кишевшее богатыми детьми, чьи родители привозили их на занятия в «кадиллаках». Отец же доставлял меня туда в своем зеленом грузовом «форде». Разумеется, меня дразнили из-за того, что я был толстым, некрасивым и бедным, как и из-за того, что, забирая меня из школы, отец был уже весь заляпан смолой.

Дома было ничем не лучше. Поскольку обычную школу я не посещал, с жившими по соседству мальчиками меня ничто не связывало, а кое-кто из них просто высмеивал меня за то, что я хожу в иешиву. К тому же я, на беду мою, любил классическую музыку и, стало быть, шагал не в ногу со всем моим поколением. Я стал «ботаником» еще до того, как было придумано это слово.