Взлет черного лебедя

Стоило мне ступить на тротуар, как к обочине подъехало такси. Огонек, возвещавший о том, что машина свободна, горел сквозь туман, будто маяк. Забыв о собственной клятве насчет строгой экономии, я остановила автомобиль и забралась на заднее сиденье. Назвав шоферу домашний адрес, я закрыла глаза. Может, я избавлюсь от зрительных иллюзий, сопутствовавших приступу мигрени? Лишь когда такси остановилось перед таунхаусом, я поняла, что не знаю ни имени антиквара, ни адреса магазинчика. Я ведь даже не удосужилась посмотреть, на какой улице он расположен. Как же мне вернуть шкатулку после того, как я ее открою?

ЗАСНЕЖЕННОЕ ПОЛЕ ВО ФРАНЦИИ

Несмотря на то что галерея была закрыта, Майя, наш администратор, находилась на месте. Теперь мы могли оплачивать ей работу лишь за три дня в неделю, но она трудилась дольше и энергичнее. Должность «консультанта» с небольшим процентом от каждой продажи вместо недельной зарплаты устраивала ее больше, хотя мы не делали секрета из бедственного положения галереи.

— Я хотела сообщить вам, что картины Писсарро вернулись с «Сотбис», — сказала Майя, надевая светло-серое парчовое пальто. Наряд выглядел так, словно его носила придворная дама времен Реставрации — вот только вряд ли бы модница той эпохи сочетала его с вельветовой мини-юбкой в индийских «огурцах» и угги. — Мистер Джеймс отнес их в дальний офис, но я не уверена, что он успел убрать их в сейф… Примерно тогда же зашел мистер Риз.

— С бутылкой «Столичной», не сомневаюсь, — вздохнула я.

Зак Риз, художник-абстракционист, являлся одним из самых старых и близких друзей отца. В начале восьмидесятых его работы отлично продавались. Картины и теперь имели успех, однако Зак почти не рисовал. Он предпочитал сидеть в задней комнате галереи своего друга и вспоминать о старых добрых деньках, когда творили Баския и Дэвид Хокни.[5]

— И по какому случаю? — осведомилась я.

— По случаю возвращения Писсарро домой, — ответила Майя, сделав большие глаза. — Как жаль, что полотна не продались, — добавила она. — Но вы же знаете, что говорят про зимние пейзажи…

— В кризис с ними ничего не сделаешь. Кстати, а посетители были?

— Пара матрон с Лонг-Айленда — они убивали время после распродажи у Марка Джейкобса.[6] Вдобавок сравнивали свою новую экономическую политику. Одна размышляла вслух о том, как заманить в дом колориста подешевле, а другая — как ограничить дочь в покупках, чтобы та приобретала за один визит только одну сумку от Джейкобса.

— Значит, дела у всех идут туго? — Я заставила себя рассмеяться, хотя от мысли о том, что матроны с Лонг-Айленда урезают свой бюджет, мне стало неуютно. Но, в принципе, я неплохо зарабатывала на изготовлении подвесок с монограммами в предпраздничные дни, в качестве подарков к шестнадцатилетию, конфирмации и бармицве на протяжении года. — Ладно, присмотрю за тем, чтобы работы Писсарро убрали в сейф. Спасибо, что дождалась меня.

— Нет проблем. Я собираюсь на шоу в «Швейной фабрике»,[7] так что время у меня было. Хороших вам выходных.

Я проводила Майю до парадной двери и заперла ее на два замка. Потом приглушила освещение и переключила систему сигнализации на режим «Ночь», при котором активировались датчики движения. Затем вышла в узкий коридор и потопала к лестнице, ведущей к жилым помещениям и дальнему офису. Закрывая дверь галереи, я услышала раскатистый, гортанный смех Зака.

— …а он и говорит: «Раз ты на нее помочился, значит, ты ее купил». И вручает ему счет.

Это была старая история. В молодости Зак трудился на фабрике Энди Уорхола,[8] и свою байку он рассказывал знакомым, чтобы развеселить их в самые тяжелые дни. Обычно в ответ мой отец взрывался громовым хохотом, но теперь из кабинета доносился лишь утробный смех Зака и его голос, приправленный акцентом уроженца Среднего Запада.

Когда я вошла к ним, папа молча и напряженно посмотрел на меня. «Он либо плохо питается, — подумала я, заметив его запавшие щеки и лихорадочный блеск глаз, — либо мало спит». Я никогда не имела ничего против того, что мои родители были, что называется, «в возрасте». (Когда я родилась, Роману исполнилось пятьдесят восемь, а матери — сорок пять.) Отец был всегда полон жизни, а мама… она и в день своей смерти, в шестьдесят один, не выглядела старше тридцати. У нас постоянно гостили художники и писатели, которых моя мать холила, лелеяла и всячески привечала. Но с тех пор как десять лет назад она погибла в автомобильной аварии, я начала отчетливо осознавать проблемы здоровья отца. Почти все родственники Романа умерли в Польше в годы войны, а моя мать рассталась со своей французской родней примерно в то же время. Роман стал моей семьей — и кроме него у меня никого не было. Мне стало совестно за то, что я заставила его запастись терпением до самого вечера. Почему после встречи с юристом я сразу же не поехала домой? Зачем я слонялась без дела по городу, да еще забрела в антикварную лавку и болтала с полубезумным антикваром? А Роман, между прочим, ждал новостей, какими бы ужасными они ни были.