Взлетают голуби

Измазанное дерьмом сиденье унитаза, мужские трусы, брошенные рядом на пол, стена в полосах и пятнах, уже не белая, а цвета дерьма (все это умещается в раме зеркала) – я смотрю, жду, что сейчас что-то произойдет, пульс мой учащается, сейчас я услышу его в висках, у меня начнет саднить где-то между лопатками, колющая боль сделает дыхание мучительно трудным, я жду, и перед внутренним взором моим возникает безумный танец злобного гнома Румпельштильцхена, – вот так, если неосторожно раскусить пирожок, из него может вытечь варенье, очень просто. Я наклоняюсь за ведром, ставлю его в раковину, открываю кран и, пока вода льется в ведро, натягиваю перчатки, мои руки теперь не сильно ощущают напор струи, а когда ведро наполняется до половины, пальцы, обтянутые желтой резиной, поворачивают кран не в ту сторону, так что струя теперь бьет в ведро с удвоенной силой, брызжет мне в лицо, в глаза; проходит еще одно долгое мгновение, и я закрываю кран, смотрю в зеркало, вижу, как капли текут у меня по лицу, и думаю: мы – одно тело, одна душа, я и эта барышня в зеркале; я беру ведро, швабру, подхожу к окну, открываю его, не потому, что мне дурно от вони: нет, свежий воздух, деревья за окном, я надеюсь, помогут мне, во мне изменится что-то, появится какое-то чувство; я ставлю ведро, поворачиваю вверх задвижку на оконной раме, мои пальцы потеют в желтой резине, и – утро, с небольшим туманцем, солнце скоро прожжет его пелену, мой взгляд падает на мирный фруктовый сад, огороженный надежным забором, я вижу матушку, она нагибается за ведром и тряпкой, берет из хозяйственного шкафа швабру, натягивает перчатки, словно в жизни нет ничего более будничного и естественного, от этого никуда не денешься, говорит матушка, в большинстве случаев никто ведь не гадит на пол специально, бывает, конечно, что кто-то не успевает удержать мочу; да, наверняка так и есть, думаю я, закрываю окно, поворачиваюсь и делаю несколько шагов к унитазу, стараясь спокойно оценить ситуацию, – и поскольку не чувствую ничего, то включаю голову, пускай она проанализирует то, что видят глаза: да, можно представить, что с человеком случилась оплошность, не успел, не смог сесть на унитаз, и дерьмо попало на сиденье, а поскольку часть осталась в трусах, их пришлось сн ять, а обосранные трусы с собой у нести непросто (наверно, в мужских туалетах тоже должен быть запас гигиенических пакетов). Но измазанную-то стену – пусть это не самое ужасное – как объяснить? Я вглядываюсь: коричневые пятна; может, это буквы? – нет, на буквы никак не похоже (надо бы поблагодарить застенчивого учителя музыки, мне бы следовало сказать ему: теперь я вполне понимаю ваше смущение); мне не приходит в голову ничего, что позволило бы посчитать изгаженную стену чьей-то оплошностью, а так как я не в состоянии найти никакого оправдания тому, что вижу, то я стягиваю перчатки и бросаю их на пол; да, тут не может быть двух мнений: кто-то измазал стену специально, а потому между мной и дерьмом пусть не будет ничего, никакой резины и синтетики; голыми руками я беру тряпку и, намочив ее в воде, мою стену, почти уже засохшее дерьмо от воды вновь начинает смердеть; запах фекалий никогда так уж сильно не раздражал мое обоняние, дерьмо выглядит почти как коричневая грязь, а наша деревня – это, собственно, маленький город, примерно десять тысяч жителей, золотая роза в гербе, виллы на берегу озера, которые, кажется, вот-вот опрокинутся в воду, тут и там приемные врачей-специалистов, тут и там адвокатские конторы, заповедная территория, где полным-полно раков, есть, разумеется, и кооперативные дома, уж и не помню, когда они строились, и лавки со всякой необходимой мелочью, бассейн, стадион, каток с искусственным льдом – для возведения крыши над ним нужен кредит, но разрешение на получение кредита уже имеется, – стрельбище, руины замка, ледниковый валун, который зовут Александров камень, – маленький городок, который от сотен ему подобных отличается только тем, что он богаче и наделен более серьезными налоговыми льготами, чем прочие; нас тут никогда не обижали ни действием, ни словом, ну да, Schissusl"ander, сраные иностранцы, иносранцы! – ты всегда можешь услышать такое оскорбление, – и я заставляю себя представить сцену во всех подробностях: в «Мондиале» никто еще не обзывал нас «иносранцами», посетители наши одеты, как правило, аккуратно, у них хорошая вычищенная обувь, ну и все, что к этому полагается, украшения, сумка, собака, все подобрано в тон; я еще никогда серьезно не задумывалась, есть ли в этой опрятности, в том, как они, выпрямив спину, сдержанными голосами заказывают кофе (а по субботам, бывает, и два раза), есть ли во всем этом что-то угрожающее, однако сейчас, когда я не чувствую ничего, а лишь размышляю, убирая туалет, мне вдруг становится ясно, что аккуратность, сдержанность, вежливость – это маска, причем маска непроницаемая: она обладает тем уникальным свойством, что осудить человека за это нельзя (если бы я возмутилась и закричала в сердцах, дескать, кого-кого, а уж меня-то ваше любезное обхождение не обманет! – меня бы тут же хладнокровно поставили на место: барышня, я вас не понимаю… какая муха вас укусила?), ясно, что не какой-то там свихнувшийся, безмозглый, безбашенный идиот взял собственное говно и размазал его по стене туалета, а это сделал человек культурный (когда я пишу «говно», я не могу представить, чтобы здешние благонравные обыватели употребляли это слово, хотя, может быть, такое и случается, может быть, они на ухо шепчут друг другу, ишь, мол, сраные юго, и это вполне логично, ведь в культурной жизни нормального обывателя моча и кал тоже имеют место, поэтому тот факт, что говно размазано по стене, доказывает лишь, что мы, то есть они, сраные). Кто потерял сраные подштанники? – местная газета «Дорфпост», надо думать, не напечатает это мое объявление, шесть лет назад в «Дорфпосте» была помещена фотография нашей семьи, и община могла демократически высказываться за или против нас, чистые руки, которые пользуются своим правом слова, и я тоже поднимаю руку, смотрю в лица членов этой общины и спрашиваю: кто измазал говном наш сортир? И во внезапно наступившей тишине слышится плеск родниковой струи, текущей из трубы на главной площади…