Взорванная тишина. Иду наперехват. Трое суток норд-оста. И сегодня стреляют.

Несмотря на полную неопытность в таких делах, Соловьев подумал, что здесь и в самом деле не место мужчине. Комната была маленькая и необыкновенно чистая, аккуратная. Скромный столик с зеркальцем и всякими баночками-флакончиками, белая гладенькая кровать с кружевной накидкой на подушке, небольшой шкафчик возле кровати и еще один шкаф, полный книг за стеклянными дверцами.

— Чистюля! — сказал парень с двойственным оттенком в голосе — то ли пренебрежительно, то ли доброжелательно — и кивнул на другую, раскрытую дверь, за которой виднелась неубранная раскладушка: — Не то, что я. Ну, будем знакомы. Гошка, если угодно.

— Григорий, что ли?

— Это был бы Гришка, а я, стало быть, Георгий. Только, увы, не победоносец. — Он повернулся к девушке и воскликнул умоляюще: — Верунчик, не позорься. Чего стоишь, как таксист в обеденный перерыв! Накрывай стол.

— Да ничего, — смутился Соловьев, отступая к выходу. — Да и некогда мне…

— Надеюсь, вы к нам еще заглянете?

— Да что вы, зачем же?

— Чтобы занести книжку, — серьезно сказал Гошка.

Соловьев покраснел, только теперь заметив, что все еще держит в руке подобранную под окном книжицу.

Не помня себя, он сбежал вниз по лестнице и в подъезде столкнулся с Головкиным.

— Я уж думал: ты тут прописался.

Соловьеву это показалось страшно смешным, и он расхохотался так громко, что друг удивленно посмотрел на него.

— Смотри не ходи сюда больше…

Они пошли по улице, думая каждый о своем.

— Не больно улыбайся, а то на тебя все женщины оглядываются, — сказал Головкин.

— А ты знаешь, сколько у нее книг?!

— Знаю.

— Откуда? — насторожился Соловьев.

— Так видно ж: тебя что-то так поразило, что заговариваться начал. Я и подумал: наверно там много книг.

— Зачем их столько одному человеку?

— Наверное, для того, чтобы из окна ронять.

Соловьев испуганно посмотрел на друга.

— Это не она, — горячо сказал он. — Это у нее такой брат: большой, а глупый.

— Да ты не волнуйся.

— Чего мне волноваться?!

— Вот и я говорю: зачем одному человеку много книг? Все равно он их не прочитает. А прочитает, так забудет. Впрочем, погоди-ка. Каждому в отдельности много не нужно, а вот всем вместе, пожалуй, требуется именно много. Именно во множестве — мудрость человечества. Один человек слаб, он склонен обо всех судить по себе: если я не прочту, то и другие не осилят, то, стало быть, зачем они? Верно я говорю?

Соловьев молчал, понимая, что друга уже понесло и что теперь он будет говорить, пока не выговорится.

— Ты никогда не задумывался, почему в мрачные времена отдавались приказы жечь книги? Потому, что у кого-то, обремененного властью, возникал этот же самый вопрос: «Зачем столько книг, если я не могу их прочесть?» А подразумевалось: «Если я не могу, то как смеют другие!..»

— Что ты хочешь этим сказать? — растерянно перебил его Соловьев, занятый своими мыслями и мало что понявший из рассуждений друга.

— Нет, пусть будет больше книг, как можно больше! Информационный взрыв — это миф, признак паники властолюбивого индивидуума перед морем знаний. А ведь знаний и должно быть море. Только переплетаясь в новых и новых интерпретациях, они способны порождать открытия. — Он вдруг остановился, ухватил Соловьева за рукав и, побледнев от волнения, произнес громко и высокопарно: — Мысль человеческая, что красная девица, заточена в темницу страниц. Освободить ее может только человек, открывший книгу, только другая мысль. Как в сказке о заколдованной царевне, которую можно разбудить лишь поцелуем…

Мимо проходили люди, снисходительно оглядывались, как на пьяных. Солнце жарило по-летнему, солнце кидало на асфальт ослепляюще белые пятна, по которым томно ползали гибкие тени ветвей. Соловьев глядел на эти тени и все вспоминал невысокую девушку, ее растерянные глаза, ее руки, гибкие, как бы испуганные…

III

Ночью разгулялся веселый ветер «моряк», принес дождь. Гошка проснулся на рассвете с непонятным беспокойством в душе, встал, поеживаясь от холода, босиком прошлепал к окну, заглянул за штору. Крыша соседнего дома казалась черной от дождя и слабо поблескивала. Ветер играл с одиноким голым тополем, стоявшим посередине двора. В просвете между домами беспокойно шевелились огни порта, и в такт покачиваниям стучали капли по жестяному карнизу. Время от времени ветер стряхивал этот стук и, словно бы скрутив дождь в тугие жгуты, хлестал ими по стеклам, как мокрыми простынями. Это напоминало удары волн о крутые скулы сухогруза.

Гошка вышел на кухню, откуда бухта была виднее, сел на подоконник, закурил. Спать не хотелось, и он все сидел, опираясь босой пяткой о батарею, смотрел на дальние огни и вспоминал море.