Взорванная тишина. Иду наперехват. Трое суток норд-оста. И сегодня стреляют.

— Русский паровоз, — сказал по-английски и засмеялся, оглядываясь.

В горле у Сидоркина сжалось и закипело. Он шагнул к сигарете, но удержал себя — прошел мимо, наклонился у края бетонной площадки, принялся зачем-то выковыривать из земли камень.

«Нельзя! — говорил он себе. — Они не должны знать, что я их понимаю».

Он возился с камнем долго и зло. Когда поднял голову, то увидел, что все экскурсанты уже в автобусе, а в дверях стоит Евгения Трофимовна и смотрит на него укоризненно.

— Вася, мы тебя ждем.

Пнув напоследок камень, Сидоркин прошел на свое место и притих там, ругая себя за невыдержанность и удивляясь вроде бы давно знакомому по книгам — трудности быть единым в двух лицах.

Обычно в угрозыске все просто, как на фронте: тут — свои, там — чужие. Хоть и скрытая борьба, а ведется она все-таки в открытую, гордо и красиво. «Шерлок Холмс», наверное, потому и читается, — думал Сидоркин, — что он со своей логикой прям, как жезл. А кого не привлекает надежное и устойчивое?! Если бы того же Шерлока Холмса сделать хитрым приспособленцем — себе на уме, — который обманывает и совершает гнусности, чтобы потом разоблачать, то еще неизвестно, было ли бы у него столько поклонников».

Автобус между тем пробежал по шумным улицам, выехал за город и пошел вилять по серпантину дороги, поднимаясь все выше в горы. Остановился он возле стеклянного дорожного павильончика для пассажиров, на котором выделялась крупная надпись — «Перевал». Справа и слева горбились вершины, покрытые мелколесьем, придавленным и скрученным свирепыми местными ветрами. Впереди необозримо, простирались затуманенные далью всхолмленные степи, и поезд, вынырнувший из-под горы, серой гусеницей извивался меж холмов, убегая в белесый простор.

Тугой холодный ветер быстро загнал экскурсантов за стенку павильона. Только Кастикос все ходил по-над обрывом, разглядывая дали в морской бинокль.

— Взгляните на эту гору, — говорила переводчица. — На этой горе в войну стояла легендарная батарея, которая одна в течение десяти дней сдерживала натиск фашистов, не пропуская их через перевал. Батарею поставили моряки-артиллеристы всего за несколько дней до того, как фашисты прорвались к горам. Еще не были закончены эти работы, когда рота вражеских автоматчиков просочилась туннелями сквозь гору. Их пропустили и в несколько секунд расстреляли из морских скорострельных пушек.

— Расстреляли?! — с деланным испугом воскликнул Кастикос по-русски.

Переводчица сбилась.

— То ж были фашисты! — воскликнула она.

— Солдаты подчиняются приказу.

— Они — захватчики! — По лицу переводчицы бегали пятна, и видно было, что она еле удерживает слезы.

— Хозяин дома и вор, забравшийся в дом, не могут считаться равноправными, — сухо сказала Евгения Трофимовна. И повторила то же самое по-английски.

— Точно. — Сидоркин сплюнул окурок на дорогу а скривил губы в злой усмешке. — Вчерась кобель соседский во двор заскочил, за курой погнался. Так я его поленом по морде. Сразу понял, кто тут хозяин.

Грустно улыбаясь, переводчица принялась пересказывать экскурсантам слова Сидоркина. У нее выходило что-то вроде детской сказочки о злой собаке, которая чуть не задушила невинную курочку, и о добром хозяине, прогнавшем собаку.

— А потом по дороге пошли танки, — быстро заговорила переводчица, словно боясь, что ее снова перебьют. — А дорога через перевал одна. Сколько танков пошло, столько на дороге и осталось…

Когда тронулись с перевала по ухабистой дороге дальше в горы, Кастикос подсел к Сидоркину, расстегнул баул:

— Виски?

Сидоркин поглядел этикетку, понюхал пробку и сморщился, возвращая бутылку.

— Керосином пахнет.

Не обратив внимания на это замечание, Кастикос открутил пробку, налил пластмассовый стаканчик. Отказываться было рискованно, приходилось играть роль до конца. Сидоркин выпил, расплескав половину виски, брезгливо понюхал пальцы.

— Самогон лучше…

Автобус дернулся на очередном ухабе и остановился.

— Дальше не поедем, — сказала Евгения Трофимовна. — Посмотрим здесь, а потом будем возвращаться.

— Почему? — забеспокоился Кастикос. Он сунул бутылку в баул и пошел вперед между креслами. — Мы хотели пешком.

— Можно, только холодно.

— Найдем, чем согреться…

Склон горы был изрезан параллельными полосами пахоты. Плитки слоистого песчаника, выбеленные дождем и ветром, походили на разбросанные кости, раздробленные, иссушенные. Ниже по склону, на таких же полосах, покачивались на ветру мелкие сосенки.

Беспорядочной толпой экскурсанты побрели по неровной каменистой тропе. То и дело кто-нибудь останавливался и, отвернувшись от ветра, делал вид, что любуется панорамой. Внизу, за низкорослыми лесочками, белели высоченные обрывы. По ущелью тянулась железная дорога, ныряла в черную дыру туннеля. Крыши города походили на большой пестрый ковер, а суда в порту были как детские модельки. За ними, за тоненькой черточкой мола, отрезанная от берега белой полосой прибоя, поднималась синева моря. Ее край терялся где-то в необозримой дали, затянутой белесой дымкой, и незаметно переходил в распахнутую небесную синь.