Взрослые дети, или Инструкция для родителей

Мы, старшее поколение, зачастую мечтаем обрести в младшем поколении свое отражение – облагороженное, осовремененное, «апгрейденное», но все–таки похожее. Мы, честно говоря, не очень–то помним, каковы были мы в их годы, но, по законам психологической защиты, избавляющей нас от неприятных воспоминаний, издалека все выглядит мило и душевно. Почему бы и не повторить эти прекрасные времена на фоне высоких технологий? И пусть наши дети постараются полюбить тот стандарт мышления, который так симпатичен нам. Да, это один из вариантов авторитарного обращения с близкими, но мы стараемся об этом не думать. Или объясняем необходимость «жесткого подхода» своим выдающимся жизненным опытом: мы, дескать, точно знаем – потом, с годами «станет будет лучше» — для страны, для потомков, для мировой культуры. И заодно не замечаем, как сами себе создаем проблему – ту самую, которую долго изживали.

А сделали ее нам… наши родители. Ведь у поколения шестидесятых, которое было нашим общим наставником, имелись два основных средства освоения действительности – романтизм и нонконформизм. И они их нам вручили от доброты душевной, всерьез предполагая: это – лучшее, что у них есть. А мы, согласно эстафете поколений, приняли – пусть формально – и понесли дальше, нашим детям. Так ли эти «приобретения» полезны, как кажется? Так ли они актуальны, как нам хочется? Пожалуй, стоит детально рассмотреть, что когда–то предлагали нам и что стоит предложит им, нашим наследникам.

Среди этих «предложений» неизбежно присутствуют «обманки» – соблазнительные, но опасные идеи, с массой «побочных эффектов», разрушающих личность. И многие прячутся в пышную упаковку «культурной традиции» — как уже упоминавшийся романтизм. Тем более, что в качестве художественного направления романтизм имеет чрезвычайно привлекательное «лицо» — многосторонний, плодотворный, темпераментный. Но в качестве идеологической «обманки» он примитивен и одновременно коварен. Почему? Да потому, что незатейливо играет на чувстве тревожности, используя психологические потребности большинства людей — «обожествление героя»^[54] и поиск «волшебного помощника»^[55]. Инстинктивное напряжение снижается, тревожность уходит, но самостоятельность и независимость суждения сводится к минимуму. О какой свободе выбора может идти речь, когда идеалы и герои служат для сознания прямо–таки нерушимой рамкой? Тут сам не заметишь, как твое видение мира превратится в игольное ушко или в оптический прицел.

Говоря о лидерах–пророках, чьи разглагольствования с одинаковым успехом оболванивают и младшее, и старшее поколение, мы уже касались причин «эпохального» стремления «одуреть во имя чего–нибудь великого». Но и отсутствие высоких (альтруистических или эгоистических) целей не избавляет человека от потребности понизить «уровень содержания» самостоятельного мышления в своем сознании. Отчего? Да оттого, что самостоятельности неизбежно сопутствует ответственность. Как говорил шекспировский персонаж Шейлок: «На голову мою — мои дела!»^[56] И свое независимое мнение, в большинстве случаев, приходится защищать и от правых, и от левых, и от сочувствующих. Стереотипизированное мышление, равнение на героя и надежда на волшебного помощника сильно облегчают «земные тяготы». Правда, результат, мягко говоря, непредсказуем – как оно всегда бывает, если без карты бредешь по бездорожью, надеясь на удачу или вовсе на чудо.

Причинами подобного неверия в свои силы, обращения к помощниками и героям – и все это на фоне общего «усреднения» восприятия – становятся наши внутренние потребности: в эмоциональном допинге, в подавлении аномии, в психологической разрядке… А в качестве внешних причин выступает… правильно, романтизм. Он на протяжении двух столетий формирует образ так называемой «славянской души», основным наполнением которой служит… истерия. А также садомазохистский комплекс. Литературным воплощением загадочной славянской души отлично послужит «молодая девица Елизавета Расторгуева, не нашедшая еще себе занятия по вкусу», и оттого, «когда в доме появлялся новый человек, она зазывала его к себе, и начинался головокружительный разговор, весь построенный на остриях и безднах, причем она выпытывала – нет ли у ее собеседника жажды к преступлению? способен ли он, например, убить? не ощущает ли в себе «самопровокации»? – это свойство она считала признаком всякого замечательного человека… В общем, это была неудовлетворенная девушка и все ждала каких–то «переворотов», «кошмарных событий», которые сделают жизнь увлекательной, такой, чтобы жить во весь дух, а не томиться у серого от дождя окошка»^[57].

Ожидание «переворотов» и «жизни во весь дух», без сомнения, не может считаться признаком зрелой индивидуальности.

Взрослая личность не ждет жизни, а живет – хорошо ли, плохо ли, но живет.